SerаАвтор: Blowing...Wind* The Devil's Carnival – In All My Dreams I Drown
** El Canto del Loco – SeráОна умела обживаться за полминуты. Стол у окна гостиничного номера, по сей причине, уже минуту уютно освещал сине-алым обеззвученно почти столь повзрослевше сорванный 'The Devil's Carnival', а постоялица, едва включив ноутбук, севшая за книгу полминуты назад, теперь нервно вслушивалась в мешавшееся с отчаянно мраковой тут, далеко от трассы грозой такое пока тихое безумие, отчаявшеся пытаясь то ли размять, то ли переломать свои тонкие пальчики.
Она знала, что через еще минуту и сорок секунд замрет от едва нарочито низкого так знакомо и так останавливающе сердце голоса, незримо присутствующего и Авторски для нее, пусть сатанински для роли властного, мгновенно впитывающегося в кровь...
...Three.
...Three.
Темнота оказалась отличным средством от нервной дрожи, а почти абсолютная звукоизоляция избавила от самого убийственного - его тихо среди шума столь звучного голоса, минуту назад что-то мягко пояснявшего кому-то из актрис последней сцены со скорпионом и уже трупом Тамары. Удача, что Даррен взялся это снять, разумеется, - под его режиссурой согласившийся, верно, чувствовал себя неудобно. Он... неужели она боится?
- Терренс... - Шепчет так и не ставшим более взрослым со времен Оперы полусорванным недавней записью трепетливым, как черное пламя его души голосочком.
- Занят. - Короткое откуда-то с грани ныне снимаемого безумия и из противоположного диагональю к близости выхода самого дальнего ей угла. - А Даррен пусть отдохнет. Твои записи снова никуда не годятся, Kid.
- Прекратишь играться, или насмотрелся "Чикаго"?
- В детстве, очень давно...
- Мне твоих дат не нужно, прибережешь для малевок.
Она скорее чувствует, чем угадывает его улыбку. Горечную, из искр ледяно странной высоты...
- А чем занят в этот раз, - сбеганием о себя или от людишек? Говорят, тараканы любят темноту...
- Это уже оскорбление. - Холодно и резонно, будто документалистичную остроумность на своем уроке, подмечает принадлежащий по прозвищу к оному виду, вставая с операторского стульчика и медленно делая к углу между какой-то неловкой декорацией и ящиком пиротехники, что стал из угла ее убежищем на эту ночь, все четырнадцать шагов. В шатре до ночи темно, а ей все до дьявола ясно. Времени нет, и даже никогда не было.
Все безумия между их губами и душами вечно походили на тезисы странного справочника, призванного протемнять слепоту света, но она все же сдавленно-шепотом вскрикивает, когда ее надломленные мечтаниями в сне плечики сжимают его огромные для них ладони, резко, но все же музыкально поднимая на уровень своего взгляда. Он слишком пьян горечью съемок.
Его пальцы путают ее гривку, она судорожно и рвано целует губы своего бессменного Автора, так жгуще лаская дичайше одичалой смесью ненависти и любви. Темнота полыхает ало-синим, а они медлят, будто не решаясь на самих себя, - или просто находя декорацию неудобной.
Гром вышибает ее обратно в дикий малюсенький номер не менее дико одинокого среди прерии отельчика, и Алекса ПенаВега залпом осушает миниатюрную бутылочку виски, зачем-то завалявшуюся у нее в кармане. Они были слишком едины, чтобы торопиться. Слишком едины, чтобы признать себя вправе быть собой. Слишком едины, чтобы исчезнуть, как могли мечтать многие, кому надоело это справочное таинство. Но много они не могли.
Она вертит кажется стоящий на предохранителе "Кольт" на указательном пальчике - и около своего виска.
Где-то в лос-анджелесской квартирной коробке гремит выстрел.
Промахнуться сложно только
в темноте.
8.5.2014.