Мы вот привыкли считать, что цивилизация - это плохо, а возвращение к природе - хорошо. Голдинг чрезвычайно точно заметил своим романом - это ведь смотря что считать цивилизацией. Быть человеком - это тоже она.
Меня вот озаботил вопрос - а отчего эта книга считается антиутопией? Будущее здесь весьма недалёкое, всё, что изменилось - идёт война. Общество, насколько мы можем судить, не очень-то отличается от современного автору. Так отчего антиутопия?
Мне кажется, что "новый мир" здесь - этот вот остров. Вот сюда мы придём, по Голдингу, если и дальше станем терять огонь ради того, чтобы забить свинью. Вот сюда мы придём, если разрешим себе заменить лица масками. Вот сюда мы придём, если страху станем приносить жертвы, заменив Зверя. Сперва обезумеем от страха, а потом дадим ярости сменить его, чтобы сохранить хоть какую-то реальность.
То, что герои - дети, неслучайно. Дети - будущий мир, всегда. Дети быстрее освобождаются от социальной шелухи. И от человечества наносного быстрее освобождаются, если нет в них своего, нутряного. Дети - беззащитны, они уязвимы без взрослых настолько, что сердце щемит. Уязвимы в первую очередь от себя самих.
Голдинг часто здесь обращается к мифам. И остров, где обычно юные боги спасались и их растили добрые наставники, превращается в абсолютно равнодушное, хрупчайшее из возможных мест заключения, наполненное страхами. Свинья, так нужная для пропитания, становится новым даром неведомому богу, и тут же - самим богом, воплощением его. Перед ним в ужасе, от него откупаются, от него бегут. Прометеев дар. огонь, становится символом не спасения, даже; точнее, несомненно, спасения, но глубже, чем это видно на первый взгляд. Спасение ведь принесли не взрослые, сами дети, держа огонь, готовы были себя спасти. Потеряв его - потеряли надежду на спасение.
И мучительно наблюдать, как и Ральф потихоньку отпускает, забывает этот огонь, в "новом мире", на острове, становясь не хищником-дикарём, подобным Джеку, а загоняемой жертвой. Почувствовав при этом крови, приобщившись к ней. Тяжело смотреть на не потерявшего себя, но не способного что-то изменить Хрюшу, о том, как он стал нужным, сгинув, но остался непонятым для всех и одиноким.
Отдельная моя боль - Саймон. Чуткая душа, мечущаяся между цивилизацией, для которой он чудик даже больший, чем Хрюша, и дикарством, для которого он - опасный непонятный чудик. Что-то в нём есть от того малыша, чьё лицо было так заметно до пожара.
Язык Голдинга невероятен. Даже в переводе эффект присутствия завораживает. Ты там, ты видишь их и чувствуешь в воздухе их страх, ярость, напряжение. Ужас в финале и эта сметающая боль Ральфа, боль, заставляющая поверить в хрупкость человечности.