Вот и Басня. Спасибо тебе ещё раз, Кузина, за неё.
___________________
- Басни – это же всё неправда. – Как-то слишком тоскливо в покорности замечает сидящая на полу в шатре Люцифера девочка лет пяти.
- Хочешь быль вместо басни? – странно блестя глазами в темноте, вопрошает хозяин.
Девчонка, сжимая нитку синего воздушного шарика, доверчиво распахнула глазёнки, а Люцифер, по пути задумчиво хмурясь, опустил ресницы, откладывая Эзопа куда-то в сторону, во мрак:
- Жила некогда стая воробьёв, которые только и умели, что выклёвывать глаза. Делали это с кем ни попадя – сороками, синицами и даже вОронами; зверями и людьми. И вот никто не знает, откуда, но затесался в эту стаю соловей. Он только и умел, видишь ли, что петь. – Дьявол странно ласково усмехается куда-то себе в коготь.
- Как его ни упрекали воробьи, как ни требовали от него увечий, он так и не оказался на них способен. Разумеется, воробьям тоже выклёвывали глаза – в отместку – и скоро соловей со своими песнями казался среди кровавой ереси. Ему проткнул клювом крыло. Не отличив от воробьёв, и он лежал в траве, пока не умер. И пел.
Девочка смотрела тихо и благодарно, ещё постигая простоту неловкой оповеди. За стеной шатра раздался какой-то грохот, и девочка испуганно бросилась к Люциферу.
- Это моя мама, - едва слышно прошептала она. – Ты же меня спрячешь?

__________________________

Позади всасывающей пустотой слепил глаза свет. Он шагнул на перетёртый песок, под чёрное небо. Чёрное небо тоже дарило свет. Света было немного, повсюду темнота клубилась живыми, сбившимися в непонятном заговоре в стайки, тенями. Сквозь эти тени прорывался чей-то взгляд. Или ему только казалось так, растревоженному отсутствием на песочной, пустой и ждущей чего-то равнине прогоревшего запаха людской боли и страдания.

Люди. И тут. Он замер.

Двинуться с места заставила тень потерянного, вырванного с корнем и теперь сверкающего безупречной чистотой как свидетельством самой изощрённой пытки - лишением жизни - совсем новенького его аккордеона.

Он поднял его как умершего ребёнка поднимают - боясь сделать больно больше, чем когда-либо. Чёрное небо стало черней, дымилось болью и страхом за изуродованных их. Не в песке, вязком от крови, натёкшей с перебитой руки, было дело, нет, эта вот саванная чистота, прибранность того, что было - ты... Отрезали...

Свет бил в спину, но дыма и боли он навидался, привык. Взгляд улыбался откуда-то от теней, когда ремни аккордеона безжизненно легли на плечи.

И вдруг обняли. Дружески, крепко, а один перетёрт малость. Прибранность слетала дешёвым конфетти, открывая настоящее, на которое только бы решиться.

Взгляд прожигал руку, напряжённый, и когда в тишине пыльно-кровавой зазвучала мелодия, когда дымное больное небо нахмурилось боли, свет пропал. Но взгляд забыл торжество и смех, потому что его встретила улыбка, широкая, детская, немыслимая тут и в исчезнувшем свете. Совсем свободная и добрая, перед которой боль бессильна, не отступая.

Все слова и планы рухнули. Или выстроились? За мелодией из пеплового песка вырастали корёженные железки каруселей и заклинивающие через раз колёса обозрения засыпали аккордеониста в трауре этим песком. Он шёл среди печального железного лязганья, под хлопки рваных тентов и полотен плохо закреплённых палаток. Его можно было найти по следам - кровавым тёплым каплям среди потерянности вырастающего вокруг Карнавала или по отчаянной мелодии, уводившей куда-то к открывающемуся и здесь горизонту.

Взгляд застыл, провожая. Всё так, как надо - он будет играть. И, играя, говорить со всеми, кто так ждал от него славы и доблести.
Умирать, не умирая, объяснять тем, кто не слышит. Но играть.

Из песка под неведомым светом ночного бессолнечного неба вырастали железные лианы, сплетаясь где-то сверху, они распускались зеркально-черными цветами. Едва распустившись, цветы стыли в металлической неподвижности, некоторые опадали, оставляя по себе стальные копья решёток и заборов, увитых умирающими ржавыми плющами цепей. Кое-где сгнившими отяжелевшими фруктами висели замки.

Невидимый шелестящий дождь мягко перебирал полотнища палаток и тентов, по которым всползали потрёпанные уже где-то краски. Край хлестнул идущего по лицу, оставляя цветной поцелуй. Он не заметил, поцелуй Карнавала поплыл от пота и слёз, а по набрякшему красным песку, по его следу, из темноты выходили тени.

Они шли за мелодией аккордеона вовсе не как крысы за гамельтонской дудочкой, они болели вместе с ним и с ним глохли от близких разрывов и стрёкотов, совсем здесь слившихся с хлопаньем парусины. Им было больно смотреть на тусклые краски Карнавала, словно вся разорванность внезапного конца светилась в них.

...За плечом Люцифера раздался деликатный кашель:
- Прикажете утвердить правила?... Ну должен же кто-то следить за порядком в этом бардаке.