...одинокая во поле былинушка...
Пётр Степанович сидел у окна сырой комнатёнки во втором этаже разваливающегося придорожного трактира. Дождь разразился страшный, извозчик вернулся в город, а здешние пока запрягут... Всё то же, везде одно и то же. Пётр Степанович раздражился бы, но не мог оторвать взгляда от рвавшегося внутрь дождя, да ковырял ножом что-то малосъедобное в тарелке. Никогда он не был привередой, но пихать в себя что-то, когда в ушах отдавался выстрел, а струйки на стекле складывались в прозрачные от стадного ужаса глаза и белые губы, было решительно невозможно.
Ставрогин вошёл как к себе домой, небрежно уронил на стол вымокшую шляпу и, рассмеявшись вытянувшемуся лицу Верховенского, заговорил. Это всё было так поразительно и просто, что Петруша снова заслушался и засмотрелся, как дурак, слов не разбирая, несмотря на всё разочарование.
Но пятёрка была разбита, бестолковое, глупое стадо носилось, налетая на сторожевых овчарок и грозясь и его столкнуть к ним, обезумев от не связавшей крови, и всё из-за этого барчука. Пётр Степанович равнодушно окинул глазами Ставрогина и отвернулся к залитому ледяной водой стеклу, не слушая больше холодных ядовитых слов.
- Ууу... Уродился я на свет неухоженный... ууу... - диковато-весело разнеслось по комнате. Верховенский обернулся, как ужаленный, впиваясь взглядом в Ставрогина, выводящего старательно, надвигаясь и подминая под себя злым смеющимся взглядом, странную старую песенку. Даже рядом с Кирилловым в последнюю ночь, Верховенский не испытывал такого холодного отчаянного ужаса.
- Сирота я, сирота, сироти-инушка... - нелепо красивое лицо-маска улыбалось, нелепо красивый голос-маска, режущая мелодия, гвоздящая, калёным железом прижигающая.
Верховенский тихо подошёл, сжимая в руке грязный нож.
- Да неужто посмеете? - расхохотался Ставрогин.
- Посмею. Я, - Верховенский странно вздохнул, будто не сразу получилось, - Шатова убил. Кириллов, - голос его стал тонок и отрешён, он замолк на секунду, - при мне пулю в лоб пустил, а не хотел. Так я бы сам тогда... я всё теперь смею.
Повисла тишина, а руки всё не решался поднять Пётр Степанович, сам себя не понимая и почти себя не слыша от ярости. Ставрогин властно прикрикнул:
- Ну!
И понял, что всё погибло - белые почти глаза Верховенского стремительно потеплели, в них вдруг мелькнуло какое-то подозрение, недоверие, огорошенность, и, наконец, тёмное, радостное понимание.
- Ну! - на этот раз вышло хрипло и умоляюще почти.
- А знаете, я себе ещё Ивана-Царевича найду, мало вас бродит, что ли, - знакомые слова-зёрнушки легко слетали с языка. - А вы оставайтесь. Или со мной, хотите со мной, Ставрогин? Ну не сверкайте глазами, я и адресок черкну? - Верховенский ласково рассмеялся, закидывая нож куда-то в угол, словно играясь. Да он и играл, но не с этой железкой, а с тем круговертом чёрте чего в глазах Ставрогина. Однако, это ему наскучило быстро. Собрав шляпу и пальто, деловито простился, сославшись на ожидающую внизу коляску, тихо и быстро исчез.
Через минуту коляска проскрипела под окном.