Канон: American Murder Song
Размер: миди, 6095 слов
Пейринг/Персонажи: Путники, окаянные, охотники, Мама Колумбия
Категория: джен
Жанр: сонгфик, дарк
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: а как же так получилось, что лето не пришло?
Примечание: сонгфик (American Murder Song "Lullaby", "July", "Pretty Lavinia", "Unwed Henry", "Johnny", "Mary", "Sweet Rosalie")
Источники: использовались сюжеты клипа "The Six-Mile Inn" и всех пяти Проклятий
Предупреждение: смерть персонажей, насилие
Пролог
Всё началось со снегопада, парень. Снег накинулся на всю Новую Англию разом, да так, будто вознамерился приготовить самое лучшее в мире Рождество. И всё бы ничего, только дело было в марте. Снег путался в ветвях замерших в ожидании весны деревьев.
Вмиг всё побелело. Солнцу на следующий день удалось лишь подтопить немного снег, сохранив живыми леса Новой Англии, но не более. Сверкали обледенелые стволы, олени резали о наст ноги, а об обледенелые ветки — губы. Лес замер.
И люди замерли, ледяная корка ползла по их домам тоже. Да и по сердцам, парень. Так-то…
Конечно же, снег стаял, и недели не прошло.
Озябшая земля, вздохнув, приютила семена, у неё достало сил половину из них разбудить. Но дождь и град сгубили чахлые, бледные, словно больные дети, всходы. Поля превратились в чёрную грязевую кашу, жадное болото, засасывающее ноги. Люди потянулись на кладбища, дороги почернели от траурно-безнадёжных капюшонов, шляп, плащей. Потом тощие лошади потянули повозки, похожие на катафалки, на юг.
Пришло и лето. И с ним холод. Снег, мороз и ледяные узоры на окнах в июне – можешь ты представить что-то нелепее, парень? Смеяться, правда, было некому почти, оставшиеся стирали морозные узоры со своих пальцев каждое утро. Если просыпались, парень. Так-то…
А откуда взялся тот снегопад, а, парень? Не знаешь? Билли Хамфейс* рассказал бы тебе, что вся эта беда стряслась оттого, что на малюсеньком клочке суши где-то в Индонезии случилось извержение вулкана.
Он бы в красках описал, как угрюмый спящий Тамбора вздрогнул и задышал, собирая над собой тучи, как земля задрожала под ногами туземцев, как запахло калёным камнем, и воздух затрепетал, как над костром. Было поздно бежать, да и некуда, когда Тамбора выплюнул столб дыма вперемешку с камнями и заклеймил лавой джунгли и посёлки кругом себя. Там ничего не осталось. А в воздухе трепыхалось пыльное покрывало, которое закрыло солнце, вот и всех делов.
Только чушь это, парень, чушь, каких и не видывали, и не спорь!
А рассказать, откуда пришёл снег, парень, могли бы только двое на всей земле. Двое Путников. Так-то, парень…
Глава 1. Путники.
***
***
Путников было двое. Их видели на дорогах Алабамы, Юты, Миссури. Не замечали в тавернах и салунах Нью-Йорка и Массачусетса. Ну, мало ли бродяг ходит по дорогам после войны?
Как их звали? Даже они сами не помнили этого. А, может, говорили чистую правду, называя себя мистером Тендером** и мистером Штормом***.
Мистер Тендер предпочитал светлый плащ, такие носят в городе, мистер Шторм — нечто чёрное, перешитое из рясы, с воротником, на котором каким-то чудом всё ещё сохранялись следы портновского мела. Впрочем, это зимой, а теперь был март, и можно было обойтись обычными бог весть когда пошитыми куртками.
Мистер Тендер и мистер Шторм, как и любые путешественники, конечно, не бесцельно слонялись по дорогам. Их целью было убийство.
О, благочестивые джентльмены и леди! Спешите отвернуться от Путников, ибо они, не неся на себе Каиновой метки, всё же были убийцами. Не обращайте взора своего на их цели, воскричите же:
«Убийство да будет именем твоим, вон, прочь,
да покроется же твоё имя убийством!»
В кармане мистера Шторма лежала неприметная деревянная коробочка, похожая на крупную табакерку. На крышке был вырезан знак, «метка», как его назвали Путники, нечто вроде незавершённого треугольника, пересечённого горизонтальной линией.
А под крышкой скрывался компас. Медный вензель, ажурная стрелка и неизвестность, ведь магнитом для этого компаса был вовсе не север, а кровь убитых. Скажете, в этой стране компас должен был раскалиться добела? О нет, он был разборчив. Он выбирал кровь, пролитую теми, кто носил на себе его метку, острый знак Каина, а таких даже в этой окаянной стране было не так уж много. Хоть и хватало для того, чтобы Тендеру и Шторму не пришлось заскучать.
Иногда стрелка-жало задевала тончайшие пружинки, компас изменял, казалось бы, неподвижные миниатюры — число «13» сменялось знаком скорпиона, плачущий глаз – портретом некоего охотника, жаждущего смерти для убийцы. Что ж, пролил кровь — готовься заплатить. Но у Тендера и Шторма были плохие новости для таких ребят — убийцы, как правило, уже были мертвы, нелюбезно не дождавшись охотников.
Были ли мертвы мистер Тендер и мистер Шторм?
***
American Murder Song ”Lullaby”
American Murder Song ”Lullaby”
— Эллис, укладывай Дженни скорее, завтра ей нужно подняться рано.
— Конечно, дорогой.
Миссис Ризон медлила войти в детскую. Вот и пролетело десять лет. Так много… Завтра её девочке надо отправляться в школу, это не так уж далеко, но как же будет их маленький кирпичный домик в дождливом саду без неё? Как они будут без неё? Впрочем, было ещё одно обстоятельство, кроме тоски перед расставанием, одна необходимость, которая удерживала миссис Ризон на пороге.
«Однако хватит трусить!» — миссис Ризон вздохнула и вошла.
— Дженни! Это я. Нет-нет, не зажигай огонь, пусть свечка, я пришла пожелать спокойной ночи. Ты ложись, малышка, ложись, я тебе кое-что расскажу.
Миссис Ризон поправила светлую прядь, выбившуюся из-под чепца. Говорить было очень тяжело, и она запела старую колыбельную, которую Дженни очень любила, а Эллис берегла как самое ценное сокровище.
Hush falls the evening,
And tickles the bell.
One freckle, three freckle, four…
Страшно было, как живой являлся его голос. Баритон, вот как звался этот голос. Когда Эллис слышала его в последний раз, она и слов-то таких не знала. Необычно сильный, глубокий, он мог и оглушить, верно, но всегда лишь ласкал её. В нём пряталась улыбка, прятались слёзы, он так старался говорить с ней, как с маленькой глупенькой девочкой, но всегда говорил, как с другом.
— Дженни, я расскажу тебе кое-что. Жил-был человек один… — Она вздохнула. — Так вот, жил-был один человек. У него была жена, её звали Маргарет. Очень высокая она была.
— Как ты?
— Да. Ты слушай. Была у него жена и маленькая дочка Эллис. Они жили в Вирджинии. Но потом им пришлось уехать на запад. Они очень долго ехали в фургоне, а рядом было ещё много-много фургонов, прямо целый город, пыльный и тесный, да ещё и двигался он.
«Это страшная и жестокая дорога, Эллис», — его голос горчил.
— Там было так много людей, малышка, так много! Кого-то Эллис знала, кто-то был незнакомый. Из каждого фургона показывались бледные лица их жён и детей, почти такого же цвета, как пыльная парусина. Они тряслись по бесконечной дороге среди прерии… Что такое прерия? В школе тебе расскажут, дорогая, ты увидишь на картинках, там нет почти дождей, пыльно, растут такие маленькие клочки травы, утрами вечные туманы. А Эллис помнила луга и горы на горизонте.
— А куда вы ехали, мама?
— Куда? — миссис Ризон качнула головой. — Мы не знали, маленькая моя. На запад. Ты поспи, Дженни, поспи, ведь завтра в школу. Закрывай глазки. Давай задуем свечу? Нет? Ну ладно, пусть погорит ещё.
«Спи», — звучало там, много-много лет назад.
Эллис Ризон вся дрожала. Пришлось снова петь, колыбельная дышала вместе с ней, его большая рука тихонько ложилась на её макушку, он обещал привести к ней луну и звёздочки, а она теперь обещала их Дженни.
— Мама заболела. От неё было теплей, чем от горячей сковородки. Она была вся белая. Потом ушла из фургона. И Эллис не подпускала к себе. Эллис только видела, как мама шла рядом с кобылой. Однажды утром Эллис увидела, что папа привязал маму к седлу.
«Лихорадка», — о, она никогда не произнесет теперь этого слова, никогда! В его устах это был приговор, пророчество, обещание хранить и сделать всё, но это был приговор. Признание ей, что он ничего не мог сделать для неё, ничего. Страшное слово. А теперь достаточно впрыснуть под кожу лекарство, один только раз впрыснуть… Сколько тогда умерло, не сосчитать.
— Кобыла пала, не хватало воды. Фургон они бросили. Папа взял воду и еду, взял маму на руки, привязал к поясу верёвку и велел Эллис держаться за неё. Потом для верности обмотал дважды ей грудь. Они так и шли в пыли, пока папа не упал. Они остановились. А потом около них остановился фургон. Папа поднял Эллис на него, там была уставшая старушка, она накормила Эллис и уложила на одеяло, пообещав, что папа скоро вернётся. «А мама?» — спросила Эллис. Старушка только вздохнула. Эллис уснула быстро, изредка суча ногами во сне, как жеребёнок. Она проснулась наутро, но папы не было. Не было его весь день. Ночью она проснулась от того, что папа положил ей руку на макушку. Рука была влажная и пахла пылью. «Тише, милая, ты спи, а я расскажу тебе кое-что», — сказал он. И рассказал ей историю о том, кто оберегал до конца, а потом среди молчания разрядил пистолет. Он уговаривал её спать.
«Ты забудешь меня, Эллис, пройдёт много дней, может, очень много. Но ты забудешь. Я оставлю это здесь, у тебя на кровати», — он старался быть строгим и уверенным, кладя исцарапанный мамин медальон, оплавленный по краям, ей на подушку, а ей было страшно, хотя тогда она не понимала, что он прощался.
Эллис начала задыхаться, поэтому снова запела, совсем тихонько. Потом оборвала себя, поспешно снимая с шеи медальон.
— Ты завтра поедешь в школу. Кончено, мы скоро увидимся, но я хочу подарить тебе его. Сохрани его, пожалуйста. Я положу вот тут, рядом, на подушку. Спи, Дженни, гаси свечу, — готовая разрыдаться, морща высокий лоб, миссис Ризон поднялась.
— Мама? — настигло её у дверей. — Мама, а какой он был?
— А? — всхлипнула Эллис. — Нежный. Спи, Дженни.
За дверью Эллис немного постояла, но так и не сумела унять слёзы — совершенно чётко вспомнилось, как он называл синие жилки на её тощих ручонках лунными росточками. Его руки были покрыты вздувшимися жилами — большими ростками.
Эллис так и уснула, повторяя это странное слово — «нежный».
***
American Murder Song “July”
American Murder Song “July”
Он смотрел из окна. По бледному от зноя небу тянулись бессильные облачка. Буря, буря, где же буря? Он барабанил пальцами по рассохшемуся почти в труху за какие-то две недели подоконнику, стараясь не опускать глаз и не смотреть на дорогу среди пыльно-бурых полей. Дорогу, клубящуюся скрипами, мычанием, перекрикиваниями.
Нет, до Гамильтона далеко. До Цинциннати ещё дальше.
Правда, сунь Гамильтон под нос этому чудаку, в такую жарищу обнимающемуся с одеялом, он бы и тогда не вышел за ворота фермы. В самом деле, во всём Огайо такого психа не найти!
Бури не было. К полудню облачка растаяли, небо синело до какой-то странной темноты, грозно и ослепительно, выжигая не хуже солнца. Высохшие деревья стояли недвижимо.
Буря, буря, где же буря?
Закат был розово-жёлтый, воспалённый. Синева не хотела ему сдаваться, медленно обращаясь нежнейшим фиолетовым. Он хотел позвать жену, чтоб посмотрела на такую красоту, но прикусил язык.
Она не порадуется, она, конечно, скажет какую-то ерунду очередную, что-нибудь про погоревший на корню хлопок. Или мор среди овец.
Или это не ерунда? Это страшно? От этого лето съёживается подожжённой бумагой и пеплом опадает на ладони? От этого бежит, иссохшее и жёлтое, как лихорадочный?
Лихорадочный. Лихорадочная. Она не хочет туда, к этим пыльным повозкам, на запад. Но он обещал же ей, что они никуда не уедут. Значит, не уедут. Он тоже не хочет.
Теперь она уже не вставала. Только бредила там, наверху, в своей постели. Дети ей верят, вот что плохо. Дети… Что-то давненько не слышно их голосов наверху. Надо бы подняться, посмотреть.
Но он остался у окна. Что-то, какая-то мысль, какое-то страшное осознание уже шевелились внутри, но он отгонял их, пока ещё мог отгонять.
Может, всё же будет буря?
Он не узнал города. Был там день назад и не узнал. Никого почти. Даже нищих нет. Пустые дома. Выпотрошенная церковь. Перед глазами так и вставали потухшие, затоптанные в панике костры и разбросанные котлы поселений там, где они проходили, давно, очень давно.
Ну и пусть! Ну и ладно, пусть бегут, чёрт с ними. А мы никуда не уйдём, больше никуда! Всё — на запад, все — прочь, ну и пусть.
Пришла ночь — калёная тьма. В темноте не видно было этой соблазняющей живой змеи из фургонов, ползущей на запад. Зато было видно Правду. Да-да, мисс Истину.
Истина состояла в том, что он не спас жену. И там, наверху, его ждёт труп. И пора что-то сделать с этим.
Вдруг калёный воздух вздрогнул от крика. Из комнаты детей. Он застыл, обливаясь потом и вслушиваясь в её, её недавние, истерические, жаркие вопли. Но теперь это их вопли. Его сыновей.
Что-то вдруг словно подбросило его на месте. Одеяло свалилось. Он взлетел по ступеням, продираясь сквозь вонь и болезненный жар, который, кажется, и на дом перекинулся с её постели, ворвался в комнату, выхватил из-под взмокших спин подушки, накрыл орущие, жаркие рты. Крик притих. Ослаб. Замер. Прекратился. Тишина. Только его заполошный шёпот: «Мы не уйдём, не уйдём».
Он нащупал кольт на бедре, выстрелил в подушку дважды, правее и левее. С губ прыгали слова псалма, но было пусто в доме. В доме уже никого. У него нет уже никого.
Но что это? Кто-то закашлялся за стеной? Стена? Подушка? В окне сухое дерево блеснуло кровавыми листьями? Как рано светает, а, лето же… Кашель, кашель повсюду! Его вышвырнуло на улицу в панике, он заметался, как зверь по подожженному полю. Но кольт был разряжен, а за патронами надо в кашляющий дом.
Нет, не-е-ет… На дворе нашлись тряпки, петлю он стыдливо спрятал в рукав. Куда же он уйдёт отсюда?
Где же буря?
***
Когда и как Путники встретились? Они предпочитали об этом не распространяться.
Но теперь дороги они мерили вместе. В тот день под ногами была дорога Массачусетса. А раз Массачусетс — не обойти отеля «На шестой миле». Славное местечко и славная хозяйка. Её повесили с месяц назад, но это же не повод не заглянуть на огонёк.
Отель стоял пустым месяц, но выглядел так, будто к нему не приближались лет сто. Не развалюха, нет, просто нежилым от него несло за милю. Аккуратный крепкий некрашеный гроб необычной формы.
Дверь была не заперта. Внутри пусто, остались стойка, какая-то бочка, да пара столов со стульями. Путники расположились по-королевски, в центре зала. Они чувствовали, что в одиночестве оставаться им не долго.
И правда, дверь кладовки отворилась, и вышла хлопотливая миссис Лавинья Фишер, вытирая руки вечно кровавым полотенцем. Даже смерть ей была к лицу, уж чего не отнимешь. В посмертии хозяйка сохранила свой вечно растрёпанный парик (дела, джентльмены, дела, дела), а вот свадебное платье, которое, по чести, считала пошлостью, сменила на удобное и совсем простенькое (всего-то удачно спрятанный разрез и вольный вырез на груди) платье. Некрасивый след от верёвки на шее скрывал алый платок, неженственное клеймо Каиновой метки скрывали грязь и пыль (что поделать, запустили дом без хозяйки), блеск глаз и очаровательную улыбку не скрывало ничто.
Лавинья прошла за стойку — надо сперва приглядеться к гостям, да и подготовиться, за спиной её уже рос шкаф, полный вещей, не менее соблазнительных для путешественника, чем милая хозяйка. И малая колбочка с ядом, заботливо ею же помеченная при жизни ещё, нашлась под стойкой.
С её приходом и Путникам стало спокойней. Согласитесь, дом с хозяйкой — это совсем другое дело. Можно и карты побросать. И джин лишним не будет.
А карты обещали и компанию.
Из вновь появившегося окна блеснул свет раннего утра. Под окном стоял мальчик, лет десяти, тихий и внимательный. Может быть, немного мрачный. Грязный, наверное, ночевал в лесу. Разве что рваные рукава рубашки смущали. Сквозь один проглядывала странная татуировка — перечёркнутый треугольник. Мальчик не отрываясь смотрел за окно, там на ветке ворон так и застыл под его взглядом. Почуял охотника? Мистер Тендер порадовался, что Шторм уселся спиной к мальчишке.
Хозяйка не обращала на него внимания, ей было веселей у стойки выслушивать любезности нового гостя. Он не смотрел на неё с подозрением, как Путники, он улыбался в забавно смотревшийся в его руках букетик полевых цветов. Так не похож на её бывшего, ныне, увы, покойного, мужа – большой, тёмный, вольный. С таким и словцом перекинуться, и по рюмке опрокинуть приятно. Вот только яд ему нипочём, да и не поимеешь с него ничего, судя по самошитой куртке. И хозяйка проворно подхватила бутылку джина и отправилась в центр зала.
Шторм был предусмотрителен, скоро прикрыл свою рюмку, и порция яда, конечно, вперемешку с ласковым взглядом, пришлась Тендеру. Поблагодарил он любезно, само собой, а джин отправился за плечо.
Новый знакомец Лавиньи, потяжелев взглядом, занялся художественным вырезанием на бочке. Ему бы очень хотелось, чтобы под ножом лежала сама миссис Фишер, даже странный огромный шрам на руке порозовел. Да-с, от старых привычек сложно избавиться и в посмертии.
Становилось жарче. Опустошённые рюмки стучали, карты мелькали. За спиной мистера Тендера, в самом углу, за забытым столиком появилась и первая гостья — девчонка лет двенадцати, длинненькая, бледненькая даже для призрака. Она поставила лампу на стол и тихо уселась, нервно натягивая рукав на ещё сочащуюся кровью метку.
Лавинья подошла и к ней. Кончено, не с джином. Против детей она ничего не имела. Малышка явно не освоилась с новым своим положением. Да и кто сказал, что призракам не нужна забота? Лавинья поставила перед девочкой тарелку с небольшой запечённой рыбкой. Девочка поклевала немножко, а потом, оглянувшись украдкой, поставила тарелку с рыбкой на пол. Тут же на стене заплясала большущая тень — кто-то вроде пса склонился над тарелкой. Мистер Шторм усмехнулся, славная девчонка, хорошо, что Тендер не видит.
В самый разгар игры под лестницей на второй этаж послышался лязг. Оттуда выползла девушка в видавшей виды рубашке и кандалах. Она не очень-то примечала, где находится, кто рядом. Ей было очень неудобно в ошейнике, то ли волосы щемил, то ли хотелось на волю, кто разберёт выбравшихся из клетки. Она попыталась взломать его массивным железным крестом, только ничего не вышло.
Запахло кровью. Путники опустошали рюмки всё быстрей, сзади слышались мерное постукивание ножа и чавканье собаки, сбоку — лязг, с другого — гробовая тишина.
Неплохая компания, м?
Глава 2. Окаянные
***
American Murder Song “Pretty Lavinia”
***
American Murder Song “Pretty Lavinia”
Лавинья всегда была деятельной барышней. Втайне она мечтала стать леди. Но все мечтания разбивались о грустную реальность — даже леди на юге посиживали в своих поместьях в окружении детей и любовниц мужа, зашедших на чай, и думать не смели о чём-то большем.
Лавинья собой распорядилась иначе. В активе у неё были миловидное личико, цепкие пальчики и смелость. Поэтому она отхватила себе в мужья, коль уж замужества было не избежать, не кого-нибудь из местных каролинских тюфяков, а мрачного северянина, приехавшего на похороны кого-то из дальней родни.
Джон Фишер был бледен, заморён, низок и в целом плюгав, но у него водились деньжата и свой собственный отель, и плевал он на всех вокруг. То, что надо.
В Массачусетсе новоявленную миссис Фишер ждал, однако, неприятный сюрприз. Да, у мужа был отель, но отель этот был так плох, что походил больше на наказание за грехи, чем на источник дохода. Днями хозяйка крутилась между кухней и стойкой, как юла, успевая и к чёрному ходу — проследить, что привезли пройдохи-торговцы. Ночами пыталась свести счета. Но всё было зря — старый придорожный отель пустовал.
Очень скоро миссис Фишер потеряла южный лоск, но при ней всё ещё оставались красота и молодость. И жгучее желание вырваться из кабалы к долгожданному достатку.
Однажды в отель заехал банкир из Эшли. Осыпаемый самыми смелыми улыбками и самыми участливыми вопросами хозяйки, он и не заметил, как разговорился и начал жалиться очаровательной миссис Фишер, как тяжко ему было устроиться в этот банк, как далеко он от всех, кто ему дорог, как ему одиноко, а ещё эта чёртова зима… Лавинья подала гостю чай, нужно для начала согреться, а потом и остальное решится. Банкир горячо благодарил, грел о чашку озябшие руки.
Его быстро сморило, и Лавинья сразу предложила отдохнуть в шестом номере, как раз свободен. Банкир благодарно кивнул почти не прикрытой платьем груди хозяйки и отправился в предложенный номер. Только вот подъём на второй этаж отчего-то дался ему очень тяжело.
В номере банкир так и повалился на кровать, сердце бухало так, что видно было через ткань сорочки, как вздымалась грудь. Он хотел позвать на помощь, но не смог. Через какое-то время дверь медленно приоткрылась. Вошёл хозяин, подошёл к кровати, грубо перевернул банкира на спину, поднёс к губам зеркало.
— Жив? — за Фишером маячило совершенно равнодушное лицо Лавиньи. — Ну, что застыл?
Мистер Фишер без лишних слов опустил на голову банкира подкову. Жёнушка и тут не испугалась, в конце концов, именно она полчаса назад деловито размешивала в чашке гостя яд с сахаром. Тогда она ещё, кажется, неловко обожглась о печку, руку буквально прожгло, даже шрам остался. Странной формы — какой-то перечёркнутый треугольник. Однако беды большой не было — он легко маскировался сажей.
С тех пор в отеле горячо ждали одиноких проезжих при деньгах. Особенно рада была миссис Фишер, которая успевала насладиться с некоторыми из них не только приятной беседой. Одна часть поцелуев на три рома — таков был её любимый коктейль. Скляночку с ядом она держала под стойкой, запасная всегда была при себе — пригодился старый мужнин ремень, получилась отличная подвязка.
Не была чужда милой хозяйке и женская злопамятность. Одна из этих мерзких церковных крыс, Энни Коли, вздумала чесать языком. Она пропала, тем самым опровергнув расходящиеся слухи об исчезновении в этих местах одних только мужчин.
Да, многие пали жертвами южной ласки северной леди, ох, нет, простите, не леди. Но нашёлся некий подозрительный субъект, перетрусивший настолько, что выпрыгнул в окно, быстрее зайца понёсся к властям и…
И всё имеет свой конец, не так ли, леди и джентльмены?
Судья оценил остроту миссис Фишер, пришедшей на казнь в свадебном платье. Он слышал, что в Каролине замужних дам не казнят, но ведь она же теперь минуту как вдова. Конечно, в женихи никто не набивался.
— Если у кого есть весточка для Дьявола, можете передать через меня, — ласково предложила миссис, ой, пардон, вдова Фишер, на которой и петля выглядела как колье, и сама прыгнула в люк.
***
American Murder Song “Johnny”
American Murder Song “Johnny”
Джонни остался в Массачусетсе один. Дедушка умер хмурым утром. Он, как обычно, заговаривал свою боль и мысли мальчишки сказками о своей земле, которую он ещё помнил.
Он рассказывал об охоте. В тамошних лесах охотиться очень тяжело — зверь видит и чует всё, он просачивается сквозь самые густые заросли, а то и над ними, человек против него — мелкая смешная дрянь. Однако есть секреты и у него. В их племени варили яд, валящий с ног даже самого крупного зверя с одного малюсенького укола.
Не всё было так просто, настоящему охотнику мало было смазанных ядом стрел, нужна была ловкость, скорость, знать джунгли нужно было буквально наизусть. А дедушка, чего уж скромничать, был непревзойдённым охотником. Для него не было неуловимых.
Он уснул, а Джонни просидел с ним до вечера. Потом, как дедушка и просил, пошёл к церкви.
Джонни отвели в приют. Не сказать, чтобы его там любили. Не юг, конечно, но даже трое таких же, как он, черных мальчишек предпочитали держаться в стороне. Никто из них никогда не говорил с Джонни, слишком он был мрачным, угрюмым. Сидел вечно в стороне, играясь с дурацкой игрушкой. Том однажды эту игрушку стащил, просто любопытно стало, что это такое. Оказалось — металлическая бляшка на двух верёвочках, на одной стороне выгравирован ворон, на другой — череп, а если покрутить за верёвочки, получалась странная картинка — будто бы ворон сидел на черепе и клевал его.
Том перепугался и игрушку вернул, Джонни, даже если и заметил пропажу, вида не подал. Он вообще был тихий. Потом к нему это и прилепилось — Тихий.
Никто не примечал холодного взгляда охотника у тихого Джонни. Ему снился дедушка, который тихо усмехался, подмигивая: «Человек ведь — тоже зверь, Джонни». Снился он сам, бегущий по лесу. Он очень хорошо знал местный лес. Снились крепкий лук и стрелы, которые он делал по ночам. Снился сторож, старый, горбоносый, втолковывающий директору, что он не портит сад, эту траву здесь держать нельзя, малые потянут в рот — и поминай, как звали.
Джонни уставал от этих снов, просыпался разбитым. Но однажды всё же решился.
Первое — отделить от стада.
Они отправились гулять. Оно только так называлось — гулять, на деле их сгоняли всегда на одну и ту же поляну, где пасли как стадо.
Мальчишки любили тайны и сокровища, Джонни неделю подкидывал им страницы «старинного» дневника с картой, которая вела прямиком на поляну с сокровищами. Стоит ли упоминать, что трое черных, как их ботинки, мальчишек скоренько сбежали с полянки-выпаса? Он ушёл с ними, якобы увязавшись следом, главное, чтобы так думали они.
Второе — обескуражить и загнать.
Свистящие рядом стрелы придали им прыти. Бежали они наугад, как думали, но на деле их путь определяли обструганные лучинки. На поляне они свалились в яму.
Он рыл её руками, поэтому она получилась совсем неглубокой. Но этого хватило, чтобы они потерялись и заскребли бессмысленно руками по кроваво-красным от глины стенкам. Они застыли на дне, совсем как зверята следя за ним, шагающим по краю ямы с луком.
Третье — стреляй и жди.
Действительно, здешний яд был, видно, не хуже дедушкиного. Том бился на дне ямы минут десять, потом затих, а ведь стрела совсем неглубоко вошла, да и выдернул он её сразу. Джонни, его тёзка, получил стрелу в шею и затих почти сразу.
Вот с Джимом пришлось повозиться. Он вырвался из ямы и кинулся на Джонни. Охотнику не пристало трусить, и Джонни, конечно, победил, только вот в драке Джим нащупал пару стрел и дотянулся Джонни до подбородка.
Охотник стоял над поверженными врагами, оцарапанные губы жгло. По руке тоже разливался какой-то царапающий огонь, может, ему это только казалось. Ворон закричал в чаще. Джонни шёл на грай, пока не свалился, неведомо где в лесу.
***
American Murder Song “Unwed Henry”
American Murder Song “Unwed Henry”
Наверное, у него было какое-то прошлое. Наверное. Генри заботился настоящим. А настоящее, что настоящее, к сорока это уже просто набор привычек. Пустела бутылка — он её разбивал. Пустела женщина рядом — он её убивал.
О себе он говорить не любил. Он говорил о них. До дикости все эти девчонки падки на ласковую дребедень. А самое смешное, что он нёс эту дребедень совершенно искренне. Не нужно было добиваться их любви, не нужно было их заставлять. Всё его оружие — букетик придорожных цветов и слова. Контрольный выстрел — он холост.
Конечно, холост. Уже давно. Но тошно быть одному.
Он выводил женщину из салуна или отеля уже под утро. Обычно к тому времени в крови у обоих уже плескалась изрядная доля виски, но свалить Генри было непросто. Если рядом он успевал заметить хоть самую хилую рощицу, то пройти мимо уже не мог. Его сегодняшняя милая-дорогая большущими глазами смотрела, как её имя появляется на стволе в пошлом сердечке. Ни одна не подумала, что нож что-то очень уж велик, да и нечист. А он, достав нож, начинал вспоминать.
Воспоминания отвращали от дорогих-любимых. Они были обычными. С кудрями и косами, светлыми, белёсыми, тёмными, даже чёрными. Но не такими. Они не так целовали, не так говорили. Не так пугались и умоляли не так. Не так отбивались. Некоторые вообще были покорными, как овцы.
Дорогие-любимые только и могли, что умирать.
Ни одна не могла сравниться с Ней. На Ней он был женат и из-за неё теперь не был. И где-то всё ещё стоял их дом, весь исцарапанный ею изнутри, а на подоконнике, должно быть, остались кровавые отпечатки её босых ног. На ограде вокруг, наверное, сохранились ещё пряди её чёрных волос. Её больше там не было, нигде не было. Их кольца валялись в канаве неподалёку, навсегда вместе. Она отбивалась куском стекла, кажется, изрезала ему руку, во всяком случае, шрам остался при нём.
Теперь Генри устало таращился на него, сидя под деревом. Дорогая-любимая расположилась чуть выше, на дереве. Не врут, значит, про крепость настоящего шёлка. Тишина заполнялась воспоминаниями что-то очень быстро сегодня. Они кружили рядом, атаковали запахами, звуками, по коже пробегали мурашки от неожиданных Её прикосновений. Не похоже на обычный пьяный бред.
Наконец она подошла совсем близко, склонилась, жарко дыша. Он допил виски, выкинул бутылку:
— Сядь рядом.
Она поцеловала, крепко и долго, скрепляя их союз и глуша его сердце.
***
American Murder Song “Mary”
American Murder Song “Mary”
Коллер****, молодой Клэранс Амри, нетерпеливо переминался с короткой своей ноги на здоровую. Вот, казалось бы, беда какая — сломал парнишка в детстве ногу, с дерева упал, и не танцор теперь. А как посмотришь — ну где ещё колера такого сыскать? Он умел так завернуть «квадраты», что половицы грозили треснуть.
А сегодня знатная пляска готовилась! Как-никак старикан Джонс готовился сбыть с рук свою Мэри. Ну и что, что ей двенадцать? Её матушка уж хозяйничала вовсю в его доме в свои двенадцать. И ничего, трёх девчонок народила. А кузен ждать не будет, и его плантации, свеженькие, только что купленные. Да и за что? За невзрачную Мэри? Божье благословение! И даже думать нечего!
Её сёстры, разодетые, в лентах, розовые и белые, гладкие, что телятки твои, топтались в углу, разрываясь от желания поскорей пуститься в пляс и зависти, что не их помолвку нынче отмечают.
И кузен, неловкий во фраке, важный, прямо мэр, слоняется по залу. Ему бы невесту наречённую под бок, только где ж она?
Но терпеть не было мочи, да и вопросы что-то уже стали неприятно колоть старого Джонса. Он сердито кивнул музыкантам. Скрипка, сорвавшись с места, понеслась вперёд, и все забыли про невесту, да и про помолвку под разудалыми раскатами Амри. Сёстры Мэри пустились вскачь, даже кузен Клэйтон подхватил сухую, как палка, миссис Джонс.
Никто не заметил старикана, сердито стучащего палкой по половицам, уже сотрясавшимся от ладного-складного топота.
Джонс простучал палкой по коридору, в комнату «платьев», как он называл дочерей. Мэри не было, все её платья, ленты, всё, что должно было быть сейчас на ней, всё, что они с сёстрами строчили в приданное, всё валялось по полу решительно уничтоженное.
Джонс закипел. Он знал, где искать эту мерзавку, наверняка в амбаре, ну, погоди!
Питбуля на привязи не было. Ну, точно, в амбаре, эту животину она всегда с собой таскала.
Скрипка в доме задыхалась, когда Джонс, незаметно для себя попадая палкой в такт, вошёл в пахнущий соломой и мышами амбар. Полез, с трудом отдыхиваясь, по приставной лестнице. А вот и ботинок!
Мэри завизжала, отбиваясь, питбуль залаял, раз, другой, она толкнулась, где-то скрипка зашлась, и Джонс полетел вниз.
Он лежал, уставившись наверх, палка валялась в стороне, в расползающейся луже. Мэри звала его, звала, но не дозвалась. Уронила куклу вниз.
Тихонько слезла по остаткам лестницы, кажется, занозила руку, жгла очень. Подобрала куклу. За ней тяжело спрыгнул пёс.
Они растворились в тумане, только две кровавые цепочки следов — человеческих и собачьих, вот что от них осталось. Сёстры плакали, кузен досадовал, отец смотрел вверх.
В лесу было не то, чтобы очень страшно, но неприветно. Ферма была уже так далека, казалось, будто и не было её вовсе. Лампа ещё горела, когда пёс, до этого гревший боком, вскинулся и начал лаять на кусты. Волки ещё немного помедлили, но, увидев, что совладают, начали окружать. Мэри бежала, слыша только рык за спиной, да щёлканье челюстей, а потом земля ушла у неё из-под ног.
Лампа печально качнулась над обрывом и повисла, зацепившись за ветку.
***
American Murder Song “Sweet Rosalie”
American Murder Song “Sweet Rosalie”
Если бы Розали спросили, что она любит больше всего на свете, она бы, конечно, ответила, что его. Это безусловно. Только так.
Все, все кругом называли её сумасшедшей. Не давали ей играть, запирали, кричали. А он забрал к себе.
Поначалу она очень испугалась и залезла от него на дерево, но и он был не промах, сбил её тростью. Она, бедняжка, ударилась и потеряла сознание, зато он смог спокойно отволочь её домой, вычистить, вымыть.
Любовь вылечит всё, так он говорил. Ей было так хорошо, он сделал для неё замечательную клетку, большую, можно было целоваться сквозь прутья. Такой лапушка, так бы и съела. Попыталась раз, на ногу ушло много виски.
Зачем они её забрали? Их нельзя было целовать. И съесть их не хотелось. Только сделать так, чтобы они не болтали. Всё-таки тишина — очень здорово, только дыхание слышно.
Она успела заставить замолчать папочку. Но т-с-с, кто сказал, что это папочка? Нет лица — не признать.
А он был не такой, как папочка. Он надевал на неё платье и шляпку, а потом срывал. Иногда рвал полосами. Потом затягивал верёвку на её шее, чтобы она не убежала. Им было хорошо, так хорошо.
Зачем она её забрали? В лечебнице её остригли и нарядили в бесформенный белый кокон. Но самое гадкое — ошейник и кандалы. Они натирали, не давали ни до кого дотянуться. И играть было нечем. Один только кубик вонючего жёлтого мыла, на котором она выцарапала знак, который проступил на руке.
К ней многие приходили, обещали то повесить, то спасти, у неё совсем подол истрепался от всех этих посетителей.
Однажды ночью Розали схватили и куда-то потащили. Замотали тряпками, чтобы цепи не звенели. Привезли в его дом.
Она уже не примечала ни свечей, ни еды, ни его слов. Он, наверное, что-то почувствовал, потому что очень позаботился, чтобы ей было удобно в оковах, кормил с ложки. Он был похож на врачей. И вино вытекало из рта Розали, она не хотела его глотать, как не хотела глотать лекарств.
Но он-то пил. И начал лизаться. И развязал её. Он, действительно, был особенный, не орал, когда тарелка разбилась о его лицо, вырвал с мясом ремни, стягивавшие цепи, выпутал её из балахона.
В этот раз Розали сама запрыгнула на него. Но только после того, как он упал под ножом. Так хорошо ей давно не было, и правда, лечит любовь.
В мягкую белую пустоту Розали отправилась вслед за ним, ведь кто здесь будет любить её хоть вполовину так сильно, как он?
***
Славная компания, м?
Глава 3. Зима.
Славная компания, м?
Глава 3. Зима.
Мама Колумбия открыла книгу. Скрипнула кожа обложки, от страниц взлетело едва заметное облачко пыли. Всё готово. Она собрала жертв, не хватало только охотников.
На столе, засыпанном солью, стоял деревянный домик, такие частенько берегут в своих душных тёмных детских наследницы состояний и фамильной гемофилии, — деревянный, старый, с черепичной крышей, над крыльцом болталась жестяная табличка «На шестой миле».
Мама Колумбия зажгла огонёчек прямо в стойке подсвечника.
Почему она хотела проклясть страну, душой которой была? Сложно сказать. Даже для людей прошло ещё очень немного времени после войны. Войны, показавшей ей, как любят её люди убивать. Всех, без разбора. Каин — самая подходящая для них компания. Ей было очень интересно, кто сможет спастись?
Охотники не заметили, как Мама Колумбия впустила их. Не заметили, что вошли в комнату, но комнаты не было, была чёрная пустота, стол, рядом стулья для них, а на столе – отель.
И она. Теперь охотники уже не гадали, отчего эта белая женщина красит лицо и белоснежные волосы выбривает по-индейски. Кто она? Покассетка*****? Но та утонула, говорят, когда их погнали англичане. Из чьих она? Почему покрывает плечи полосатым флагом, как трофеем? Почему её мундир так напоминает о Канаде и Лонг-Айленде?
Теперь они забыли про свои вопросы. Она же знала о них всё.
Брат Запад. Её надежда. Чёрный, как сама ночь, вырвавший свою жизнь у её страны, с сигарой в зубах и одурманенными опием глазами. Он жаждал проклятия. Тяга к нему уже давно шевелилась в его душе. Каждый раз, спуская курок, целясь прямо в лицо, он мечтал сделать так, чтобы загнанный враг без всякой пули погиб. От его руки, но без пули.
Брат Юг. Её слабость. Молодой, высокий и стройный, волосы, почти такие же белые, как и у неё, длинные. Он был бы даже как-то по-девичьи красив, если бы не гримаса ненависти, исказившая его надменное лицо раз и навсегда. Он будто ненавидел весь свет, скалился и скрипел зубами. Даже его голос был словно сдобрен песком. Жестокий, участь тех, чей след он взял, была предрешена и страшна. А мог бы быть нежным. Проклятие для него было новой игрушкой, действенной, на мелочи он не разменивался.
Брат Север. Её будущее. Она усмехалась, глядя на него. Ещё не ясно, что получится из этого мальчика в меховом жилете, скрывающем молодость за первой нелепой бородкой. Но получится, определённо, что-то стоящее. Он был вдохновенен, он дышал, уже жил этим проклятием. Он понимал её. Суеверный, но верный, он вглядывался внимательно-внимательно в глаза пойманных им, и всегда оставлял две монеты на глаза — в последний путь.
Брат Восток. Её приговор. Старший. Казалось, ему среди остальных не место. Грузный, полысевший, нерешительный и не кровожадный законник в очках. Но она-то знала, что беспощаднее человека со сводом правил не найти. Им всем стоило опасаться его, для правил нет различий. Он был непоколебим.
Теперь они разом встали над отелем на столе, сцепили руки над ним, пожирая вожделенный домик глазами.
Мама Колумбия бросила пригоршню соли.
— Убийство, убийство, убийство, убийство, — разомкнулись губы.
Залитые джином столы, карты, стойка — всё затряслось.
Заговор тянулся и резко обрывался, и снова, и снова, и снова. Кулаки отбивали ритм. Север начертил на слое соли Каинову метку — перечёркнутый треугольник, глядя на пробегавший по ней живой свет, как на чудо.
Метки потянулись огнём по рукам окаянных. Сверху посыпались пыль и труха. Мистер Шторм взмахнул рукой, как назойливую муху, отгоняя голоса охотников.
Мама Колумбия сдула пригоршню соли — прямо на отель.
Маленький Джонни глядел на разыгравшуюся за окном метель. Стук, однако, был невыносим. Лавинья не рада была столь буйным гостям, винтовка в её руках была всегда точна.
Брат Восток рухнул лицом в стол. Север задумчиво, не слушая ругани братьев, положил рядом с ним четыре монеты – про запас. И ничего уже не остановить. Соль.
— «Убийство да будет именем твоим, вон, прочь,
да покроется же твоё имя убийством!»
Мэри зябко поёжилась — надо же, такая метель в марте. Джонни натянул шарф на лицо, так и не отрываясь от ворона за окном. Студёный ветер больно холодил остановившееся сердце Генри, он пошёл посмотреть, что к чему. С порога в него ударила метель. Не просто метель в марте, нет.
Оставшиеся охотники заклинали и изгоняли. Крутились снежные вихри.
Мама Колумбия задула свечу.
Метель вспыхнула и пеплом кинулась в лицо Генри. Пеплом осыпалась дверь.
Пепелинки летали вокруг Путников.
Братья сыпали на ладони солью, сдували…
… и пеплом разлетались окаянные, а карты на столе засочились кровью.
Мама Колумбия бросила последний взгляд,
и с Путников слетел лёгкий, нежный пепел. Что ж, пора в дорогу. Ещё среди черноты летающего пепла оставались лестница, да над ней дверь шестого номера. Её-то и попытался выбить мистер Тендер. Шторм же застрял, усевшись на лестнице, заведя, наконец, беседу с единственной ещё целой дамой — милой Розали. Она уже предвкушала новую мягкую тишину после бездны удовольствий, но кавалера её неласково сгребли за плечо и выкинули за поддавшуюся дверь. Розали проводила его без сожаления, рассыпаясь под порывом ледяного ветра.
***
Путники стояли в лесу. Ни отеля, ни пепла. Только снег, стеной, вихрями, кругами.
Год без лета начался.
_______________
* Уильям Хамфейс — американский физик и климатолог, в 1920 г. давший объяснение «году без лета».
** Tender (англ.) — нежный.
*** Storm (англ.) — шторм, буря.
**** Коллер (от англ. сall) — «руководитель» «квадратного» танца, называющий фигуры.
***** Уитаму из племени покассетов — знатная женщина, поддержавшая восстание Метакома и утонувшая при переправе через реку Тонтон при бегстве от англичан.