– …А теперь она хочет, чтобы я сыграл Шопена. Вот какой из меня..?
– Шопен из тебя точно такой же, как, – Сбаралья замолк, собирая всеобщее внимание, и невинно добавил – Че.
– А Че я всё равно сыграю!
– Само собой, дети любят – новая пауза-восклицательный знак – героев.
– А ну, мудрый тридцатилетний старец, не лезь, – Эчерра знал, что сам влез не к месту, но бесполезные бодания были прекращены, так что он просто плюнул на тщетные попытки и отдал седую прядь на растерзание давно нетерпеливо топтавшейся рядом гримёрше. Она тоже, кстати, думала, что лучше её оставить, но Марсело считал, что это история про двоих, а не желаешь мучаться – покрасить и дело с концом. Много он понимает в мучениях.
И он не вполне был уверен, что Сбаралья вышел, когда зачем-то принялся объяснять:
– И ты не лезь. Он, ну, не то чтобы… Но тараканы в голове есть. Но он не сумасшедший. – Это прозвучало странно знакомо, когда он понял, отчего, то почему-то рассердился.
читать дальше
*
– Марсело нас слышал. Когда мы говорили об игре.
– Ну и?
– Он предложил мне написать тему. Их тему.
– Вперёд. Кому как не тебе. К тому же, пора возвращаться, пора, сам говорил, что не можешь клавиши видеть уже спокойно.
– Это танго, и я не знаю, как оно…
– Не поверю. Прости, говори.
– С мужчиной. Поможешь?
**
– Рука. Убери её. У тебя есть замечательные карманы. Держи за локоть. Не за плечо, за локоть. Что?
– Держись.
– И держись тоже.
Падение было неожиданным.
– А говорил, понял правила. Вставай, у нас времени мало.
***
– Ты должен отсюда уехать. В Испании люди тоже живут. На Лупе посмотри, она высохла тут.
– И кто меня там ждёт? Бродяжить? Выпрашивать работу?
– Что я, угол брату не найду?
Пять минут упорных попыток пнуть в голень.
– Теперь уже не так просто? Я серьёзно, работу ты найдёшь сам. Только одно препятствие надо всё же устранить.
– Какое?
– Язык. Когда ты открываешь рот… Ну вот. Что-что?
– Время.
****
Утро хмурое. Не хотелось вставать, нехорошо чувствовалась эта палка внутри, как чужая.
Почти так же хмур, как утро. Первая утренняя тренировка. Первый раз диковатое выражение в глазах, неуверенное, остановившееся.
– Не получается.
– Брось, ты молодец.
– Тема. Не клеится. Это мы, понимаешь? Это мы. А должны быть они…
– Нет, мы с этого начали, помнишь? Нет. Ты обещал, что их тут не будет. Не надо, правда, совсем этого тебе не надо. Как-то иначе, давай, я попрошу у Марсело отснятый материал? Сценарий почитай. Только не здесь.
– Ладно, ладно. Давай.
Но дикие глаза не ушли. И мелодия изменилась, это почему-то понятно стало не сразу. Она была медленная и тягучая, она была на что-то ужасно похожая, плачущая. Она шла к диковатым глазам, которые всё же решились:
– Тебе было страшно? Когда тебя кидают в клетку в семнадцать, это страшно?
– Нет!
Пальцы побелели в тисках, но не разжимались, мелодия умоляла за ней, за ней.
– Что было?
Ненависть начала закипать внутри. Если бы он когда смог такую почувствовать, он бы просто умер. Инсульт или разрыв сердца. Она поднималась, выкидывая из лёгких воздух рваными толчками, как хлам. Мерзкий шип за лопаткой заставил поморщиться, от неожиданности. Надо было сдавать позиции, иначе всё это закончиться плохо. Надо было звать того, кто сможет жить с этой ненавистью. Но он бы не рад был оказаться ведомым этим мальчиком. Сбаралья быстро сменил руку, чуть не зарычав, и стал сдаваться.
Диковатые глаза расширились. Это и вправду было похоже на оборотничество. Жутковато. Хмурое утро, плачущая мелодия и его теснит человек, близкий так, что он и сам не знает, насколько, теснит всерьёз, обивая каблуки ботинок об его кости и зная, чуть сильней и выше – и кость можно сломать. Он это может сделать и сделает, если захочет. Он не играет, он тренируется. Пока кости нужны целиком.
Плачущая мелодия трансформируется во что-то. И страх отступает. Это безрассудно, но пальцев он не отпускает. Он слышит ещё что-то. Только терпеть он больше не может. Это и опасно. Глаза напротив светлеют до почти белого, до болезненности, до выкаленной ненависти, усталости и непонимания. До холода.
Он почти инстинктивно уходит вниз. И это дико, он никогда так не делал. Поднимается уже не он. Диковатые глаза теперь уверенней и отрешённей. А мелодия всё ещё слышна, хоть теперь ей мешает не только плач откуда-то сбоку. Это страшно, это сейчас взорвёт голову. Но через это прорубается больной голос, который как мачете для этих лиан:
– Как было. Было страшно? Нет. Было мерзко. Было безнадёжно. Была злость, и злость, и злость. Там я научился иметь стоя, как имел тебя. Так и меня имели. Смазливый же мальчик, здоровый, а я жить хотел и был правда ещё и милым с теми, от кого зависело, жить мне или нет. А другим разбивал лица. И кололся, чтобы не помнить. Зато там я научился думать. Больная трусливая сволочь с роем мыслей. Ненавижу.
Анхель только сделал шаг вперёд, чтобы было легче.
Мелодии уже не было, плач утих, но была какая-то другая, после которой было всё, и не хотелось, чтобы она заканчивалась.
****
У стены Сбаралья сидел, изо всех сил пытаясь не паниковать. Шип за лопаткой не давал дышать, каждый самый маленький вдох будто всаживал его глубже. Но если закрыть глаза и сосредоточиться на выдохе, то жить можно. Стена была ледяная.
Норьега дремал внизу. Согревая и греясь. Каждую секунду просыпаясь от странных чувств, электричеством проходящих сквозь тело – его и не его руки, которые принадлежали другим людям. Звуки. Голоса.
– У Лопе кот. Точь-в-точь как ты.
– Я слышал её. Спасибо.