И особняком пойдут ещё две работы для Americas.
Название: У меня была очень странная жизнь
Бета: Рэй
Размер: миди, 5028 слов
Канон: RPF, Аурелио Вольтер
Персонажи: Аурелио Вольтер и др.
Категория: джен с элементами гета
Жанр: биография, драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: о том, как один мальчик стал собой
Предупреждение: небольшое количество мата, неграфичное описание буллинга, телесных наказаний
Примечания: Аурелио Вольтер Эрнандез — современный американский автор и исполнитель в жанре «дарк-кабаре», aвтор серии книг на тему готической субкультуры, романов «Call of the Jersey Devil» и «The Legend of Candy Claws» и сборников графических новелл «Chi-chian», «Oh My Goth!» и «DEADY». Подробнееru.wikipedia.org/wiki/Voltaire
В качестве названия взята цитата из интервью
Скачать: в формате .doc; в формате .fb2
Лил дождь. Пыль превратилась в грязные лужи. А она все равно говорила, что это лучший день в ее жизни. Она еще немного похудела после родов. Нос заострился, глаза стали спокойней. И строже. Он почему-то подумал, что она быстро постареет, но так и не смог представить ее хотя бы тридцатилетней.
Дома было душно, зябко и пыльно, когда они вернулись. Дочка еще спала. Раннее утро готовилось взорваться обычным гаванским шумом.
Она куталась в кашемировую шаль. Шаль эта теперь выглядела вызывающе, особенно по сравнению с сереньким одеяльцем, в которое она заворачивала сына.
Она даже не обернулась, когда он сфотографировал ее над кроватью. Так и осталась в этом утре.
Они долго спорили, как назвать сына, ей, книжной душе, нравился Вольтер, он махал руками и ратовал за простое Аурелио. Вспомнив благую традицию, расставили имена по алфавиту.
А потом все рухнуло. Впрочем, была ли эта жизнь взаправду? Свой дом, своя земля… свой, своя… Не приснилось ли?
Как она узнала, что его убили? Солдатский джип притормозил однажды ночью, а из него выкинули тело? Его увели из дома? Или ей пришлось замывать его кровь на полу? Или на экране телевизора перед командой "Огонь!" родные глаза завязали тряпкой? Неважно. У нее было все. А теперь ей было двадцать, и у нее остались только дети.
К ней пришли. Благо, было кому. Говорили, что Мариэль* пока открыт. Говорили, что из ее детей сделают плохой пример в назидание другим, что они ничего не увидят в жизни, кроме плантаций и тростника. Да и не будет эта жизнь долгой — в тридцать лет они уже будут черными от солнца стариками, с сорванной спиной и шрамами от пальцев до плеч. Это был холодный душ — она поняла, что необходимо ехать.
В Мариэль она вошла нищей. Страх, двухлетняя дочь и полугодовалый сын — вот что она увезла с Кубы.
Бежали в ЛА, в Майами, а те, кто хотел напрочь забыть, что есть Куба, — в Нью-Йорк. Её выбросило с этой наезженной дороги за полчаса до Нью-Йорка, в Айронбаунде, промышленном квартале Ньюарка, штат Нью-Джерси.
Была зима. Тонкий слой снега покрывал асфальт, бетон, заборы и плоские крыши зданий. Она забралась в подвал, обычный бетонный подвал, за это пришлось отдать всё, что по крохам собрано было по дороге.
Забившись в угол в своём бетонном логове, она соображала, что делать. Она была молода, не говорила по-английски, никого здесь не знала. Закон «сухих ног»** не всегда срабатывал даже в ЛА, тут о нём и не слыхали.
Надо отдать ей должное, мысли подбросить детей в местную больницу или богадельню, мысли мёртвой и холодной, как бетон их подвала, у неё не возникло. Там они были бы живы, сыты, одеты, они стали бы частью всех этих людей снаружи. Не самой привилегированной, но неотрицаемой. Теперь они были никем.
Неземным счастьем для неё стал первый вечер. Смена с располагавшегося рядом завода скидывала снег в окошко их подвала, шаркая мимо и матеря зиму по-английски и по-испански. Она плакала тогда с таким облегчением и ужасом…
Через какое-то время она забеременела. Это был единственный способ затащить в церковь рослого чернокожего тридцатилетнего пуэрториканца из портовых. Его первая жена умерла в родах, второго шанса на наследника он упускать не хотел. Любовь? Привязанность? Симпатия? Эти слова исчезли из её лексикона.
Мужу она отдавалась с отчаянным исступлением, чувствуя, как шевелится внутри его ребёнок.
Сын ему быстро наскучил. Слишком много крика и возни, а потом — кому нужен метис? Белая жена быстро наскучила, смотрелась она странно, язык схватывала раздражающе быстро, белоручка.
Её дети его совершенно не интересовали. В каком-то параллельном мире они подрастали, девочка, а за ней и мальчик, учили английский. Она пела им колыбельные, лечила южные глаза, воспалявшиеся с первыми холодами, нагретым в ладонях обручальным кольцом. Тем, первым. Оно просто не снялось перед отъездом, а потом пришлось зашить в рукав, чтобы не потерялось.
Когда она услышала, как дочь называет человека, ужинавшего перед теликом, папой, её охватил панический ужас. Она, ухватив обоих детей за руки, выбежала на задний двор и говорила долго-долго, плача и срываясь на шепчущий крик.
Они испугались, конечно, но поняли главное — отец у них был, и это — не тот человек, что сидит перед теликом.
Скоро стало хуже. Дочь каждый день вопила, не желая идти в благопристойную младшую школу, где белых детей было наперечёт и все они сидели тише воды, ниже травы. Потом туда отправился и Аурелио.
Нет. Не Аурелио. Она не могла его так называть, и в кабинете директора у неё ком встал в горле, когда нужно было заполнить бумаги. Вольтер, Вольт, Ви, Вольти, как угодно, только не то имя, которое дал он. Объяснять это было некому.
Незаметно прошло два года. Теперь она лечила не только простуды и воспалённые глаза, но и ссадины, царапины и ушибы. Младший сын — гораздо темнее, с иной фамилией и отцом, который запросто мог накостылять обидчику любого возраста — держался в стороне от сводных брата и сестры, предпочитая друзей.
На неё тоже косились на улицах. Казалось, их первый бетонный подвал просто вырос в размерах, стал стеклянным, но таким же холодным и прочным кубом, где им было положено задыхаться и умирать, очень-очень медленно. Почти десять лет прошло в этом кубе.
Муж теперь почти с радостью отпускал её раз в пару недель («на автобусе бесплатно не катают») в пригород, в церковь. Её дети оставались дома.
— Что им делать в церкви?
Она побоялась говорить, что хочет показать им людей. Жизнь. Там всё было иначе.
Базилика Святого Сердца Иисуса была настолько празднична, светла и ярка внутри, несмотря на готический серый фасад, что первые её слёзы были вовсе не слезами благочестия. Это был восторг помилованного висельника.
Однажды рядом с ней присел мужчина. Старше, явно местный и благополучный. Он перекинулся парой слов с кем-то знакомым, и её словно током ударило от его акцента. Она не сдержалась:
— Вы — кубинец?
Он кивнул, склонив голову чуть вправо, оглядел её с ног до головы. Она не отвела взгляда.
Через полгода с формальностями развода было покончено. В почти новой машине она, её дети и её новый муж ехали домой.
Каждый день в школе был похож на другой. Взрослые встречали с плохо скрываемым удивлением все проявления невиданной, по их разумению, сообразительности: чистый английский, способность прочитать бегло прочитать (и понять!) текст, обучаемость, страшно сказать, с признаками любознательности. Одноклассники получили неплохую мишень.
Вольтер плохо умел драться. Если всё же приходилось кого-то ткнуть, пусть в ответ, пусть справедливо, потом мерзкое ощущение липкости, будто запутался в паутине, заставляло долго отходить в своем подвале.
Да, он теперь жил в подвале. Сперва напугался — окон нет, мрачно, а потом понял, что логова лучше не найти.
А спрятаться очень хотелось. В школе был ад, но ад привычный. Вольтер начал присматриваться к дому и домашним.
Новый отчим совершенно не походил на предыдущего. Ему было дело до детей новоприобретенной жены, тем более, что своих он иметь уже не мог. «Хозяин коровы — хозяин теленка», — так он любил говорить. Это теперь были его дети, и воспитывать их он собирался по своему разумению. Весьма традиционному кубинскому разумению — девочки домой, мальчики на улицу.
Мама не спорила. Новый муж был кубинцем, католиком, психиатром с практикой, — она полностью подчинялась. Любовь? Не было этого слова в её лексиконе. Но были слова «надёжность», «стабильность», «за тебя отвечают».
И это радовало, что ни говори.
Дочь быстро всё сообразила, порадовалась комнате, быстро бросила просить кошку.
Младший сын тоже прошёл тест на отлично: с подаренной бейсбольной битой он целыми днями пропадал на улице.
Проблемы были с Вольтером. В качестве ритуального дара ему достался велосипед. Этот факт был документально зафиксирован в виде фото, где мальчик сидел на дворе с выражением лица, призывающим глупых взрослых уйти с улицы в безопасное помещение как можно скорее.
Дар был скоро заброшен, Вольтер предпочитал целыми днями рисовать в блокноте. Подвал вместо комнаты его устраивал, полностью, на улицу он не стремился, друзей не заводил.
Отчим начал волноваться. Всё чаще Вольтер оказывался один в компании отчима и мамы, слушая разговоры, как будто между прочим, о том, каким должен быть настоящий мужчина. Из этих разговоров шестилетний Вольтер понял, главным образом, что у настоящих мужчин не может быть длинных волос. Сложно сказать, почему именно длинные волосы так пугали правоверного кубинского психиатра, но он возвращался к ним снова и снова, упирая на то, что одни только педики и наркоши, продающиеся за дозу, ходят патлатыми.
Вольтер это запомнил. Не поверил, хотя проверить не мог, но…
Одного мужчину с длинными волосами он видел. Это был портрет, висел он в доме у бабушки.
Бабушка была маминым свадебным подарком. Роскошным и единственным. Новый муж привёз ее с Кубы, поселил, правда, не в доме, но неподалёку, снял небольшой коттедж.
Бабушку побаивались соседи. Она была высокой, прямой, притворялась, что вовсе не знает английского, говорила резко и отрывисто. Внуки часто бывали у неё. Она учила внучку готовить, приглядывала в окно за младшим внуком и возилась со старшим. Вольтер и её беспокоил, но, странное дело, с «неправильным» внуком ей было интереснее. Однажды он увидел таракана на холодильнике, таракан упал и юркнул куда-то. Вольтер повернулся тогда к ней и сказал:
— Абуэла***, тараканы лучше людей.
— Чего это?
— Он упал с холодильника и живой. Человек так не может.
— Глупости, и мы не помрем, если упадем.
— Нет, если свалиться с Эмпайр-стейт-билдинг…
— Прекрати болтать чушь!
Они тогда говорили про разные падения, да и мог ли малыш иметь представление о перспективе?
Так вот, на стене в бабушкином доме висел портрет длинноволосого мужчины. Звали его Иисус Христос.
Вопрос родился в голове неожиданно. Вопрос нужно было разрешить. Вольтер пошёл к маме и отчиму и прямо спросил: если у Иисуса длинные волосы, значит ли это, что он — наркоша и педик?
Что ж, в правоверных кубинских семьях не принято было, особенно тогда, жалеть розги или, в данном случае, ремня. Отчим с тех пор уже от этой традиции не отступал.
А в тот вечер, в полном боли подвале, было совершенно непонятно, что же делать, если волосы у Иисуса всё же длинные.
Странно, но при такой страстной любви к Иисусу в доме даже Библии не было. Так что пришлось ходить к падре в базилику, ту самую, в которой было обретено истинно традиционное семейное счастье.
Базилика стояла ровно на полпути между их домом и домом бабушки. Она поразила Вольтера — огромное серое здание тянулось в самое небо, строгое и светлое. Казалось, минута — и взлетит или проткнёт синеву, и покажется кровь. На выступах застыли невероятные существа: львы с крыльями и клювами, птицы с длиннющими хвостами.
Потрясённый, забыв и о боли, и обо всем на свете, он только и смог спросить:
— Абуэла, это кто?
— Горгульи.
Он тогда ещё не знал, что стиль этот называется готикой и сопровождать его будет всю жизнь.
Внутри Вольтеру полюбились не синие витражи, не светлый головокружительно высокий потолок и уж тем паче не речи падре (правду сказать, все они от первого до последнего слова пролетели мимо ушей), а Библии.
Это были удивительные книги. Удивительны они были картинками. Это были не новоделки от так называемых христианских художников, таких сладеньких и пустых, что им разве коробки для конфет доверишь. Нет, это были репродукции кого-то из старых мастеров, с мыслью, с идеей, наполненные духом и кишащие символами.
Для Вольтера же они стали открытием, дверью в новый мир. Его влекло не небо. Ад, демоны, терзаемые грешники оживали в детском воображении. Да, падре он не слушал, но читал сам, покорённый историей Сатаны, поначалу не очень доверяя Иисусу, несмотря на его ужасно интересную, судя по всему, жизнь. Где-то внутри росло убеждение, что религия — большая сила, и сила злая и подчиняющая себе людей.
Теперь он стал умнее и делился своими заключениями только с бабушкой. Она сделала выводы, и походы в базилику стали всё реже, почти сойдя на нет.
Но семена дали свои всходы, которые чем дальше, тем ярче расцветали в неприметном альбоме для рисования.
Вольтер много рисовал, бабушка говорила — родился с карандашом в руках. Отчим даже в этом нашёл опасную странность — все фигуры мальчик начинал с ног или хвоста. И это трудно поддавалось переделке.
Также переделке не поддавалось полное отсутствие интереса к спорту. Если Вольтера и выгоняли на улицу вместе с братом, то он устраивался где-нибудь с альбомом и полностью игнорировал окружающее.
То же касалось и школы. Затащить Вольтера в спортзал было делом нелёгким — не хотелось демонстрировать следы воспитательных мероприятий в традиционной счастливой кубинской семье, не хотелось быть мишенью.
Теперь он был не просто «испашкой», появилось столько новых причин ненавидеть его! По классу гулял один из его рисунков, подписанный «Зверь из леса», с которого широко улыбалось антропоморфное нечто, покрытое чёрной шерстью, без всяких признаков зубов и когтей, зверь, ничего не скажешь, даже шерсть не дыбом! А фильмы, которые он смотрел?
Фильмы отчима тоже заинтересовали. Вольтер не верил фильмам «по возрасту», не верил боевикам, понимая, что актеры притворяются. Но за дракой восставших скелетов, за ожившими индийскими божествами, за динозаврами и монстрами он наблюдал заворожёно. Он никогда раньше такого не видел, не понимал, как они могут такими живыми быть, к тому же это было просто красиво. Его радость мало кто разделял.
Однажды в супермаркете он спросил маму, почему его все зовут Вольтером, а не Аурелио. Мама отправила его посмотреть что-то, а когда он обернулся, её уже не было рядом. Он нашел её у кассы, она стояла, словно ни в чём не бывало, ждала очереди. Больше вопросов об имени он не задавал.
Вечером сестра зашла успокоить, дала тоненькую книжку.
— Смотри, его звали так же, как тебя.
Он не стал смотреть. Тогда она начала читать, по ролям, пока он не забрал у неё книжку и не уткнулся в нее сам.
Этот Вольтер жил давно, во Франции. И писал очень странно — вроде о глупых, злых, лживых, но совсем не зло, а смеясь. И с именем как-то примирял.
Вольтеру захотелось самому рассказывать. Уже давно на праздники он получал дежурные конвертики с деньгами, которые не особенно тратились. В десять лет сбережений хватило на желанный подарок — маленькую ручную видеокамеру.
Странностей с этого дня прибавилось. На улицу Вольтера теперь выгнать могло только землетрясение. Как только выпадала свободная минута, он запирался в подвале. В доме начали пропадать разные мелочи. Всё находилось там, в каком-то сложносочинённом хаосе. Отчим грешил на клептоманию, Вольтер приглашал всех жаждущих своего добра забрать его в любое время, но потом всё исчезало по новой.
В великий день простыня стала экраном, семью устроили перед ним и показали фильм. Был фурор. Роботы из расчёсок стреляли из глаз-колец лазерами, пытаясь захватить город. Настоящий фильм-катастрофа.
Вольтер ненадолго даже был реабилитирован, всё-таки не каждый десятилетка может снять фильм. Но счастье было недолгим, второй и третий фильмы про монстров испугали маму:
— Почему так мрачно? Они злые.
В школе фильмы были наречены «уродскими», того же звания удостоился и режиссёр.
А в двенадцать Вольтер перестал спать ночью. Почему? Кто бы знал. Наверное, организм посчитал, что такое благословенное время, когда все обидчики мирно сопят по кроватям, нельзя терять на сон.
Мама тихонько качала его и, сама того не зная, окончательно прогнала сон, сказав:
— Сломали тебя, сынок. Всё это… это не нормально — монстры, рисунки…
Потом явился отчим. Он был решительнее. Закидал психиатрическими терминами, вывел, что всё прошлое — большая ошибка, ведь это всё проявления болезни, а значит…
— Вот, — он протянул пузырек, — будешь пить, это поможет. Перестанешь думать… обо всем этом, будешь веселей.
— Я не больной.
Разговор был короткий — либо ты бедный больной ребенок и быстро лечишься чудесными препаратами, либо ты упрямый баран с мерзкими привычками, а это тоже лечится. Оставалось выбрать лечение. Вольтер предпочёл остаться здоровым.
С его ночными бдениями ничего не удалось поделать. В качестве привидения ему разрешили шататься по дому, включать телик. Он смотрел ночное шоу, ужастики, старые добрые ужастики.
И там он увидел его. Его звали Адам Ант. Он пел о ночи и мраке, он был в чёрном, и никто вокруг не назвал его уродом. Значит, так можно?
Следующие два года он мрачной тенью мотался между домом и школой, как по бесконечному лабиринту в комнате страха. Казалось, что человеческие лица исчезли вовсе или мелькали выцветшими портретами на стенах, из каждого угла норовила вылезти какая-то мерзкая морда, за которой следовал вопль, удар, смех.
Почему он не защищался? Наверное, думал, что защититься от мира невозможно. Этот городишко был миром, за ним река времён обрывалась, падая в вечность. Мир не любил одетых в чёрное. Мир не любил приносящих вместо сочинений мульты. Мир не любил выбирающих блокнот, а не мяч. Мир не любил его. Наверное, это было правильно, других таких в мире и не было.
Наверное. Он-то не считал, что делает что-то плохое. В подвале его ждали фильмы, монстры, новый мир, который не подчиняется окружающим. Это был свет. Это была любовь.
И эта любовь искала выхода, искала сердца, понимающего взгляда. Но где его найти?
Казавшиеся поначалу интересными мультики теперь, наоборот, всех ужасно раздражали.
— Ну и к чему это? Как это соотносится с текстом? Я не просила делиться интересами, кажется, — снисходительно кидала учитель. Поначалу она ещё согласна была слушать, как именно Вольтер додумался связать тот или иной рассказ с действом в очередном ощетинившемся шпилями футуристическом городе, но скоро ей надоело. — Мы должны терпеть твоё нежелание делать вообще хоть что-то? С чего бы?
Отчим выходил из себя:
— Сколько тебе лет? Ты девка — в куклы играть? Кто платить за это будет? Что за дегенератство!
Брат крутил пальцем у виска. Сестра раздражённо являлась без стука в его мрачную комнату в подвале, не церемонясь, выдергивала свои вещи из тщательно выстроенных декораций и уходила, редко хоть слово сказав. Один раз только бросила устало:
— Вот чего тебе неймётся? Не можешь быть просто нормальным? Не зли их.
Вольтер дождался, пока она уйдёт, чтобы самому себе сообщить:
— Я нормальный.
Мама? Мама молчала, глядя на него испуганным умоляющим взглядом.
Только абуэла оставалась себе верна. Нет, ей категорически не нравились клыкастые крылатые создания с выпирающими хребтами, которых рисовал дергающийся даже от громкого хлопка закрывающейся двери холодильника внук. Ей совершенно не казались симпатичными те размалёванные, одетые в какое-то непотребство парни, песнями которых он заслушивался. И уж точно ей не нравились те разговоры, которые он начинал заводить: смерть — это покой и тишина, вампиры — чудные ребята, хотя не летают в супермаркетах, кусая посетителей, что жаль. В одном она была согласна с ним — люди страшнее любых монстров.
Старшие внуки стали бывать у нее все чаще, когда немного подросли. Иногда вместе, иногда по одному. Внучка криво улыбалась наспех замазанными губами, на вопрос о том, как дела, уклончиво вертела пальцами, просила перекись и запиралась в ванной. Внук молча и быстро проскальзывал в дверь и устраивался в самом дальнем углу дома с блокнотом.
Абуэла вздыхала. Громко и ворчливо отвечала по телефону, что не нанималась в няньки, вот пусть сам идёт и ищет. Или совсем иначе, мягко и горько говорила, что лучше было бы, если бы дети принимали в нём отца, и замирала, только кивая, соглашаясь. Так Вольтер с сестрой понимали, с кем она говорила — с отчимом или с мамой.
Когда внучке исполнилось пятнадцать, она стала бывать реже. Она была спокойнее, повзрослела, часто помогала бабушке на кухне, уверенно, легко, а потом задумчиво листала брошюры разных медицинских колледжей. На осторожный вопрос бабушки невесело улыбнулась:
— Ему попался на глаза тампон. Один использованный тампон — и вот я решаю свои женские дела исключительно с мамой.
Абуэла рассмеялась, громко, с нескрываемым презрением, а потом тихо плакала, обняв внучку.
В Вольтере тоже что-то менялось. Из забитого нервного мальчишки он понемногу превращался в странного юношу. Да, столь же забитого (от удара в ответ его останавливало «это же больно»), столь же нервного, но появилось в нём, появилось и росло, крепло с каждым днем какое-то осознание. Во внимательном и грустном взгляде сквозило упрямство, но не испуг и не извинение. Он одевался в чёрное, отпустил волосы и обзавелся серьгой. Он редко мог дойти до её дома без того, чтобы в спину не полетела пустая банка или камень под оглушающий свист и вопли «Фрик!», «Гомик!», разве только почти ночью. Он улыбался, рассказывая об очередном кошмарном дне, вворачивая пару шуток. И рисовал запоем. Монстров, странных вытянутых людей. Кладбища. Он рассказывал ей, во что верит: мы не можем постоянно радоваться, а смерть — не такая плохая штука, бояться надо не её.
— О dio! Что за чушь-то! — только и восклицала абуэла, скрывая, как беспокоит её настойчивость внука, словно сдавленная пружина внутри, которая поди знай, когда и как не выдержит. А потом, насупившись, спрашивала: — Ну что ты там нарисовал?
И внук протягивал очередной листок с ужасами.
Когда она умирала, Вольтер был рядом. Была зима, очередная неласковая зима, когда у всего семейства жутко воспалялись не привычные к холоду глаза. Вольтер держал абуэлу за руку и уверял, что всё у него пройдёт: мама, как обычно, снимет обручальное кольцо, согреет в ладонях и прижмёт к глазу, качая и напевая о потерянной жемчужине. И всё пройдёт.
Абуэла прервала его. Она говорила тихо, слабо. Говорила, что жалеет только об одном — что его не воспитала, как должна была. Увлечение смертью, тьмой — разве этому она учила? Не смогла. Она просила уйти к свету. Стать иным.
Вольтер не хотел отпускать её с ложью. И делать больно, будто она его не понимает, не хотел. Он просто гладил морщинистую сухую руку и молчал.
Абуэла поняла. В последний раз она посмотрела на него иначе: с горьким уважением.
Какая жизнь ждала его после похорон? Сестра уехала в колледж, плохо скрывая радость. Дом окончательно превратился в осиное гнездо, куда лучше было не соваться. Школа была гнездом побольше. У Вольтера там имелись уже свои «фанаты», не упускающие возможности не просто ткнуть побольнее, но истрепать до первой крови и бросить, довольно гогоча.
Однажды они перестарались. Кто-то, забывший, что на ногах не привычные кроссовки, а надетые с какой-то радости ботинки, так пнул по зубам, что Вольтер отключился. Испугавшись, парни просто бросили его в закутке школьного двора.
А нашла его она. Девушка из класса. Он никогда не называл её по имени. Маленькая хрупкая блондинка, всегда готовая помочь, всегда улыбавшаяся. Хорошая девочка.
Но когда Вольтер очнулся, она не улыбалась, а крыла последними словами местную шпану. Он до конца не был уверен, что это ему просто не причудилось. С неожиданной силой она подняла Вольтера, дала о себя опереться, сказала, что доведёт до дома. Он что-то невнятно пробормотал по-испански и махнул рукой в сторону церкви. Она удивилась, но беспрекословно повела его туда. И только когда они добрались до базилики и она хотела войти, услышала всё такое же невнятное (рот стянуло от запекшийся крови):
— Рехнулась? Пошли…
Вольтер привел её к дому абуэлы. И тут только вспомнил, что здесь уже нет никого, кто мог бы встретить после очередного «приключения». Он попросил оставить его тут, мол, дошли, очень натурально и беззаботно попросил, и уселся у ограды. А она села рядом. И начала с того, что истратила пол-упаковки салфеток, чтобы привести его лицо в порядок, не слушая протестующие стоны и не пугаясь крупной дрожи, которая появилась, едва её руки коснулись его лица. Заметила, по глазам было видно, но не испугалась.
А потом хорошая девочка совершила совсем немыслимую вещь.
— Здесь живёт кто-нибудь? Просто кивни.
Вольтер помотал головой.
— Тогда вот так…
Она встала, вынула из сумочки пилку, повозившись несколько секунд, открыла замок и обернулась.
— Пойдём. Тебе нужна ванная, аптечка тоже нужна…
В тот день он вернулся домой далеко за полночь. Устроившись в своем подвале, он думал, что завтра она, конечно, на него и не посмотрит. Но радостное, нежное чувство в груди от этой мысли не исчезало.
Влюбился? Странно. Потому что она вообще не должна была ему понравиться. Ему было восемь, когда он понял, какими бывают красивые девчонки — как Грейси, черноглазая, с двумя толстенными черными косами. Она была из Грузии. Кто-то из мальчишек заметил, что Вольтеру она нравится, и из них сразу сотворили «жениха и невесту». Это была местная игра — несчастных возлюбленных полагалось прижимать друг к другу до тех пор, пока они не поцелуют друг друга. Грейси плакала, вырывалась, а Вольтер впервые ощутил, как просто смять и выкинуть в помойку красоту.
Все девчонки, которые ему нравились, были бледными, черноволосыми. А эта? Румянец во всю щеку, золотой хвост и улыбка до ушей. Улыбка.
Этой улыбкой она встретила его на следующий день. Лучик света в ночном кошмаре. Ей одной после абуэлы он доверил свои рисунки, мысли, а потом и сердце. Она так любила слушать, как Вольтер поет старые кубинские песни, что скоро выучила их наизусть, не зная испанского.
А потом нашла трех парней: двое играли на гитарах, один на ударных. Парни смотрели на Вольтера как-то странно, с благодарностью, что ли. Наверное, дело было в том, что капелька испанской крови была и в них. Но пока рядом был Вольтер, на них попросту внимания не обращали — мелкая рыбёшка. Вольтер, надо сказать, от них ничего и не ждал. Вместе они сколотили небольшую школьную группу, странную, фальшивящую, но искренне кайфующую в процессе. Она шутила, что, к сожалению, под это не станцуешь хула****, иначе и она бы присоединилась.
С некоторых пор Вольтер ненавидел хула. И, что было ещё более странно, с некоторых пор он начал ненавидеть её улыбку.
Очень немногие знали, что за ней таится столько боли, что и представить страшно. Что длинная гавайская юбка скрывает синие от кровоподтёков ноги, поэтому именно хула — самый лучший танец. Что улыбка должна быть на лице всегда, потому что она всем довольна и радостна. Что оценки должны быть хорошими, а любой замок важно уметь открыть, мало ли что. Что она очень устала. Что она никогда не улыбалась, когда ей на самом деле было хорошо. Что сердце у нее золотое.
Об этом знал и Вольтер. Однажды вечером они спрятались ото всех в его подвале. Он так любил, когда она там бывала — горы утащенных из дома вещей становились не такими колючими и дикими, в воздухе витал аромат её духов, сквозь толстые стены, казалось, слышно было, как идёт дождь или поют птицы.
Это был особенный вечер. Злой, бесприютный, тяжелый. Она доверила Вольтеру всё, даже самый главный свой секрет — она устала, она хочет всё это прекратить. Этот мир в них не нуждается. Он жестокий и грубый, он хочет их сожрать. И чем пожелать ему приятного аппетита, лучше просто уйти с этого каннибальского пира. Вольтер долго говорил что-то, обнимая ее крепко-крепко, не желая отпускать. Говорил о своем отце, о свободе, об огромных городах, которые ждут. Он сам себе верил с трудом, но в тот вечер они дали друг другу клятву, что станут свободными, несмотря ни на что. Что выдержат всё вместе.
Однажды в понедельник он вошел в школу, и все затихли кругом. А потом кто-то сзади, будто нарочно, воскликнул:
— Господи! Угадай, кто вчера умер?
Вольтер обернулся, но не увидел, кто кричал, потому что со всех сторон на него навалился смех:
— Ха! Фрик! Ты следующий! Бабах! Хахахаха…
Из отцовского ружья. Наповал.
Вечером он нашёл фото, единственное её фото. Она улыбалась в юбке хула, разведя руки в объятии. Фото было одно, поэтому Вольтер его не порвал.
Оказалось, что до этого был не кошмар. Он начался сейчас. В школе любимым развлечением стало участливое хлопанье по плечу и совет, который давали максимально доброжелательным тоном:
— Давай-ка и ты.
Учителя смотрели на него так, будто его переехали все самосвалы мира и лучшим выходом будет прекратить мучения. Впрочем, им скоро снова стало совершенно плевать.
Дома невозможно было появиться, чтобы не нарваться на красочный эпитет (из которых самым лестным был «дегенерат») или ремень.
Ночью он окончательно перестал спать, днём забивался после школы в свой подвал и падал в кошмары.
И в конце концов начал думать, что она была права. С чего бы миру там, за горизонтом, быть другим? Зачем дальше длить это издевательство, если он никому не нужен? Он выбрал день, способ, потихоньку стащил всё, что могло понадобиться. Вечером, когда всё было готово, он с усмешкой позволил себе последнее желание. Оно оказалось неожиданным — последний день. Трусость? Нет, просто хотелось наконец скинуть узду страха и вдохнуть полной грудью.
И вот он настал, последний день.
Ворота школы выглядели необычно, как-то более ярко, словно после дождя. Едва Вольтер миновал их, как началось.
К нему подошёл самый горячий «фанат», из тех, что не соглашались уйти без «автографа» вроде разбитого носа.
— Ну, привет, гомик!
И Вольтер поздоровался. Вспомнив все самые красочные эпитеты рабочего квартала, где рос. Здесь о многих и не слышали. В полный голос. И зажмурился. Потому что показалось, что последний день закончится прямо здесь и сейчас. Но ничего не случилось. Когда он открыл глаза, «фанат» уже был далеко.
В классе его встретило обычное презрительное приветствие учителя:
— Ой, Аурелио, это на тебе что? Опять. Ну почему ты как человек не хочешь выглядеть? Смотреть противно же!
Раньше Вольтер тихонько проскальзывал на место под ехидные смешки, но теперь посмотрел учителю прямо в глаза. Адреналин в крови закипал.
— Вы — худший учитель в мире! Разве учить — это вот это? Учитель поддерживает, вдохновляет, а не в грязь втаптывает! А вы учительство позорите!
В гробовом молчании он уселся на своё место.
Последний день в школе закончился. Вольтер вернулся домой, пройдясь медленно, попрощавшись со всеми этими газонами и милыми домиками, скрывающими столько грязи.
С порога отчим начал орать:
— Ты так из дома выходил? В этом тряпье? Да сколько это будет продолжаться? Паршивый ты дегенерат! Ты знаешь, что о тебе говорят? О нас что говорят? Да надо мной смеются из-за тебя, полудурка!
Вольтер начал тихо, но горечь внутри подстёгивала, адреналин давал силы, и под конец он орал не хуже отчима:
— И? Не нравится, как я выгляжу? Смешно? Я не нарик, не преступник, учусь, а тебе не нравится, как я выгляжу? Да иди ты на хуй!
Он знал, что будет дальше, но что ж? До смерти не забьёт, а и забьёт — только поможет. Но отчим похлопал глазами, развернулся и ушёл.
Вольтер вернулся в подвал. Устроился на кровати. Достал всё что нужно. Последний день завершился, теперь пора. И он увидит её. Он соскучился. Вольтер вдохнул поглубже и вдруг совершенно неожиданно для самого себя улыбнулся:
— Блядь, ну какой же классный день сегодня был!..
Он не хотел изменять планам. Он не испугался и не раздумал. Нет. Просто захотел. Захотел ещё один такой день.
Было ещё много дней.
В один из них Вольтер решительно, с уставом школы наперевес, зашёл в кабинет директора, а вышел уже учеником-экстерном.
В другой он явился на выпускной в шикарном чёрном плаще. На год младше остальных выпускников.
В третий он сошёл с поезда в Нью-Йорке. Тут же к нему подлетел какой-то парень. Вольтер вздрогнул, а парень спросил:
— Извините, а можно с вами сфотографироваться?
А полгода спустя домой от него пришло письмо. Там была ксерокопия чека на три тысячи долларов с припиской: «Вот столько я получаю, играя в куклы».
_____________________________
* Мариэль — один из кубинских портов. После революции 1951 года стал одной из главных точек официальной эмиграции с Кубы. Выехать было не так просто, желающих было намного больше, чем возможностей. Через некоторое время Мариэль был закрыт.
** Закон «сухих и мокрых ног» — политика, принятая американским правительством по отношению к кубинским эмигрантам. Правило «мокрых и сухих ног» действует по отношению к кубинским беженцам, желающим получить политическое убежище на территории США. Оно означает, что если беглец, каким либо образом добирается до американской земли, пусть даже стоя по пояс в воде на одном из пляжей побережья, он получает право на убежище. Но если береговая охрана задерживает его в прибрежных водах, хоть в нескольких метрах от берега, он безоговорочно подлежит репатриации (возвращению на родину). Таким образом США, не отказываясь принимать беженцев, избавлялись от значительной их части. В некоторых областях местные власти о правиле «забывали». Немногим счастливчикам, которым удалось им воспользоваться, были выделены средства, жилье, их обеспечили работой. Популярное некогда правило было через некоторое время отменено.
*** Абуэла — (от исп. abuela) бабушка.
**** Хула - гавайский народный танец.
Название: Everybody's got a little kink
Бета: sevasta
Размер: мини, 2460 слов
Канон: РПФ, Аурелио Вольтер
Пейринг/Персонажи: Аурелио Вольтер/Юми
Категория: гет
Жанр: виньетка, PWP
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: о том, как интересно пробовать новое.
Предупреждение: небольшое количество мата, описание BDSM-сессии.
Примечания: Аурелио Вольтер Эрнандез — современный американский автор и исполнитель в жанре "дарк-кабаре", aвтор серии книг на тему готической субкультуры, романов "Call of the Jersey Devil" и "The Legend of Candy Claws" и сборников графических новелл "Chi-chian", "Oh My Goth!" и "DEADY". Подробнееru.wikipedia.org/wiki/Voltaire
Все персонажи, участвующие в сценах сексуального характера, достигли возраста согласия и совершеннолетия
Кабинетик был до странности уютным. За окном, внизу, кипел город — что-то бухало, кричало, перебегали неоновые ядовитые жучки реклам, людское варево булькало и переливалось по улицам. А здесь — лампа с пастельным абажуром на столике, бледная скатерть, чинные картины по стенам и тишина. Будто не Токио вовсе.
Поздний вечер заглядывал в окно, явно интересуясь разговором двух людей за столиком: маленькой хрупкой японки с идеальным каре и растрёпанного великана, кажется, явившегося прямиком из Гвадалахары. Он только что поднялся из того кипучего города внизу и поначалу не очень уютно чувствовал себя в мирной тиши, но разговор так увлёк его, что теперь великан позабыл неловкость.
— Да не может быть!
— Да говорю тебе, раввин! Самый что ни на есть ортодоксальный!
— И знал всех доминатрикс?
— Всего Нью-Йорка. Совершенно точно.
— И…?
— Ну конечно, ему задавали вопросы. И отвечал он всегда одинаково. Он смотрел на вопрошающего, словно на неразумного ребёнка, с теплотой и лаской, и чинно ответствовал: «У каждого есть, знаете ли, свой маленький кинк». И пока его визави тщетно пытался соединить в уме слова «равви» и «кинк», бесследно исчезал.
— Дааааа, вот это человек, — с довольной улыбкой протянул великан. — Вот бы познакомиться…
— Ну ты же понимаешь, это было давно, теперь его не найдёшь, легенда. — Японка замолчала, без малейшей неловкости разглядывая своего собеседника. — Ну так как, Вольтер? Что насчёт моего предложения?
Вольтер смущённо потёр переносицу. Господи, какая она была красивая, нежная! Но…но…но…
— Не знаю, Юми, не знаю… Не то чтобы я любил боль, понимаешь? И…
— А вот тут позволь не согласиться, — Юми потянулась к нему через стол, ласково коснулась левого нагрудного кармана, за которым скрывался пирсинг. Вольтер поёжился. — Недавно сделал? Что ты смотришь? Ты правша, а всё убираешь в правый, не надо быть Шерлоком, знаешь ли.
Он улыбнулся:
— Неделю назад.
— Неделю? Ты чувствительный. Значит, и это долго чувствовал. — Лёгкие пальцы коснулись мощной серьги-конуса в брови. Вольтер не сопротивлялся — его завораживала лёгкость Юми. — Но ведь боль — это не главное. Можно совсем без неё. Но вот скажи, ты — сам себе хозяин, это здорово, но… ты не устал? Не хочется хоть на пару часов ничего не решать, отдать поводья, отдохнуть?
— Безволие, пожалуй, привлекает меня ещё меньше боли.
— Но речь же не о безволии. О доверии. Ты волен всё закончить в любой момент, и никто тебе не воспротивится. Я знаю, многие думают, что садист — это тот, кто, радостно хихикая, отрубает людям пальцы. Но это не садист, это — психопат. Я буду тебя слушать, я дам тебе слушать себя. Ты давно слушал себя? Ты много знаешь о том, что тебе нравится, чего хочется, что приносит удовольствие? Разве не хочется попробовать? — Видя его нерешительность, Юми вдруг светло улыбнулась и лукаво подмигнула. — А потом, я очень удобный садист — меня можно вырубить с одного удара.
Вольтер не смог сдержать смех.
— Нет уж, скорее, посажу на шкаф.
— О, ночной кошмар любого садиста…
Сломив наконец сопротивление, Юми с большим удивлением и ноткой недоверия (кому ж не захочется покрасоваться?) выяснила, что табу у Вольтера почти нет. Затем чётко обозначила свои требования (не опаздывать — не вежливо; не материться — некрасиво; не капризничать — стоп-слово как крайнее средство: или тебе нравится и ты подчиняешься, или тебе не нравится и ты уходишь), Юми выпорхнула из кабинета, оставив адрес и назначив время — сегодня в 22.00.
__________________
Вольтер опоздал на десять минут. Юми, строго относящаяся к своему и чужому времени, любого другого нижнего отправила бы восвояси, перенеся встречу и продумывая кару, но сегодня ей хотелось поступить иначе. И дело было не в том, что Вольтер был новичком. Почему-то с ним Юми не хотела идти по привычному сценарию. Взглянув в его слегка потерянные глаза, она сама себе поразилась, произнеся:
— Это не совсем в моих правилах, но давай обойдёмся без условностей. Ты — это ты, я — Юми, всё просто. Хорошо? Иди, комната справа. Осмотрись, это не музей, трогать можно всё, тебе должно быть комфортно.
Вольтер прошёл в неожиданно просторную для Токио комнату. В ней уместилась не только нормального человеческого размера кровать, но и много других интересных вещей. Например, целый шкаф напротив кровати (между ними даже оставалось место!), а ещё косой крест с кожаной подушкой посередине и кожаными же браслетами, они свешивались на цепочках с концов креста. Рядом стояла какая-то странная сдвоенная скамья, одно сиденье располагалось чуть выше, другое ниже, на верхнем висели массивные перламутровые чётки. Вся стена около креста и скамьи была занята вешалками, как в раздевалке, только вот висели на крючках разнообразные плети, стеки, длинные и короткие трости, ремни, и бог весть что ещё. Вольтер прикусил губу. «Вряд ли, очень вряд ли».
В шкафу напротив кровати лежали игрушки. Половину Вольтер видел впервые. Авантюризм и любопытство, как по команде, подняли головы, разум их не одобрял. В дверях показалась Юми.
— Ну как, впечатлился? Ты уже выбрал стоп-слово?
— Кран.
— К-кран? — она улыбнулась. — Неожиданно. Но что ж, запомнить легко, произнести несложно. Мне нравится. Ну что, начнём?
Всё это время она внимательно вглядывалась в глаза Вольтера и ей не очень нравилась та борьба, которую она наблюдала. Вольтер застыл, рука на ощупь была совсем деревянная.
— Ты очень напряжён. Давай поступим так. Так тебе будет проще расслабиться.
Юми выдвинула какой-то ящик и достала длинную чёрную шёлковую ленту. Усадив Вольтера на кровать, она осторожно, ласково, не спеша, завязала ему глаза. Лента пахла сандалом, Вольтер сложной мускусно-морской смесью. Юми прикрыла глаза, глубже вдыхая этот дикий запах. И тут же призвала себя собраться, ещё не время.
— Вот так. Видишь что-то? — Вольтер покачал головой. — Отлично. Повязку не трогать, я надела, я и сниму. А теперь встань и разденься. Только не спеши, это не задание на скорость.
В голосе Юми не было командных ноток, была только мягкая властность, тяжесть мягкой, вооружённой острыми, как кинжалы, когтями лапы. Её нельзя было ослушаться.
Она знала, что ему неловко. С удобством устроившись на кровати, Юми следила, как медленно, по одной, Вольтер расстёгивал пуговицы чёрной рубашки, как снял её, открывая белое, худощавое тело, как возился с молнией брюк — не так-то это просто с завязанными глазами — и она смогла оценить всю фигуру. Юми улыбнулась носкам с черепами и напомнила:
— Я просила раздеться.
Носки оказались на полу, чёрные боксеры тоже. Юми с удовольствием отметила, что Вольтер не так уж и напряжён. Она не торопилась, поднялась с кровати и обошла его кругом, осматривая. Он, конечно, дышал тяжеловато, застыв и явно не наслаждаясь её вниманием, но это легко поправить.
Юми остановилась перед ним, подняла руки и положила себе на плечи.
— А теперь раздень меня.
Это было рискованно — обычно нижние или старались продемонстрировать поярче свою страсть, или просто хотели отыграться на ней и так срывали одежду, что иногда даже приходилось устраивать незапланированный шоппинг. Но не теперь.
Теперь нежные, крепкие пальцы с немного шершавыми от струн подушечками невыносимо нежно скользили по её плечам, спускались ниже. Ему пришлось поискать хитро спрятанную на боку молнию. Юми облизнула губы, чёрт возьми, такого она не ждала. Вольтер наклонился, расстёгивая молнию невыносимо медленно, обжигая дыханием. Пальцы скользнули к лопаткам, обнимая, давая платью свободно упасть к ногам Юми. Вольтер не торопясь изучал её бельё, проводил руками по застёжкам бюстгальтера, чашечкам, не спеша расстёгивать. Это тоже было не по правилам, но Юми замерла, наслаждаясь, и в очередной раз послала правила к чёрту. Вольтеру тоже тяжело было сдерживаться, нежно снятый наконец бюстгальтер полетел в сторону так резко, что стало понятно — одно слово — и Юми окажется на кровати под ним. Но Юми молчала.
Руки нежно, трепетно скользнули по бокам ниже, к бёдрам, задержались на поясе и скользнули ниже, по ремешкам чулок.
Чулки. Вольтер застонал. Опустился на колено, чтобы было удобнее.
Юми сжала бёдра, тяжело дыша. Ремешки щёлкнули, сильные пальцы страстно оглаживали ножки в чулках, стали снимать. Юми подняла ногу, опираясь на белое плечо, чуть сжимая его. Чулки, невесомые, как паутинка, открывали гладкую нежную кожу. Юми чувствовала горячее влажное дыхание, иногда тихий, хриплый стон и старалась не застонать сама. Определённо, это было не так, как всегда.
Вольтер шумно сглотнул, сняв чулки и опустив руки на кружево трусиков. Юми не шевелилась, трепеща. Что он сделает?
Он снял их нежно, быстро, не позволив рукам задержаться ни на секунду. Встал и замер перед ней.
— А теперь избавим тебя от лишнего.
Быстро и осторожно она вынимает маленькую тонкую серёжку из его правого соска. Снимает и конус с брови, оглаживает чуть воспалённую кожу. Смотрит на серьгу в ухе — но что ж, её можно и оставить.
— Вот так. Встань на колени. — Юми приходится собраться, чтобы приказ звучал твёрдо.
Сев на кровать, Юми смотрела на застывшее лицо Вольтера. Однако противиться он не стал, опустился на одно колено, помедлил, встал на оба. Теперь их лица были на одном уровне. И Юми жалела, что он не видел, как нежно она улыбнулась ему, прежде чем поцеловать. Долго, страстно, горячо. Её нежные руки скользили по его спине, плечам, рукам, будто стирая напряжение, неудобство. «Ну разве тебе не хорошо, разве не сладко?» И он отвечал, приникая к ней жарким телом, напористо, жадно, требовательно.
Юми с сожалением оторвалась от его губ, легла, вытянулась на кровати. Он мгновенно оказался сверху, опираясь на руки, навис, едва сдерживая себя. Она положила руки на его большие запястья, ласково, но уверенно сжимая.
— Ты можешь изучить меня. Только не трогай руками.
И отпустила, улыбаясь мучительному страстному рыку, любуясь тут же появившейся озорной улыбке.
Он отступил к самым её ступням. Почти дотронулся руками, но вспомнил запрет, только скомкал покрывало. Опустился ниже, облизнулся и поцеловал правую стопу. Юми задрожала, с трудом себя успокаивая. Горячие губы, не отрываясь, покрывали поцелуями пальцы, скользили по пятке, ласкали подъём.
Ножки Юми были маленькими, сухими, каждая жилка на просвет, чего Вольтер видеть не мог, но мог представить, касаясь губами, проводя языком, и это заставляло его уже не стонать, а рычать от возбуждения. На левую стопу он уже просто накинулся, а потом начал подниматься выше.
Юми дрожала, чувствуя, как горячая волна накрывает её, медленно и неотвратимо. Когда Вольтер дошёл до коленей, она ещё держалась, радуясь, что Вольтер не видит её полуоткрытых губ, туманного взгляда, не видит, что она уже минуту ласкает свою грудь, кусая губы. Но когда он влажно и горячо припал к бёдрам, не удержалась и застонала.
Он сорвался с места, целуя живот, грудь, проводя языком по ключицам, накрывая её собой, и она не выдержала:
— Возьми меня…
И тут же ахнула от того, как глубоко и нежно он вошёл. Обхватила его ногами, толкаясь навстречу, застонала, наполняясь им снова и снова, двигаясь быстрее, быстрее, и вдруг останавливаясь, желая просто чувствовать, как Вольтер вбивает её в кровать, целуя вновь и вновь её плечи, руки, лаская грудь. Она стонала, зажмурившись, сжав его, кончая долго и бурно.
В голове немного прояснилось. Вольтер улыблся, лёжа рядом, когда Юми, проверив и поправив ленту на его глазах, нежно и обещающе прошептала:
— А ведь ты опоздал… Помнишь правило? За его нарушение следует наказание.
Скользнув с кровати на пол, она направилась к стене, сняла с одно из крючков длинный тонкий хлыст. Щёлкнула пару раз на пробу, следя за реакцией. Вольтер насторожился, приподнял голову, разочарованно что-то простонал о боли и упал на кровать.
— Нееет, так дело не пойдёт.
Юми быстро подошла и приподняла рывком его голову, запустив пальцы в чёрную растрепавшуюся гриву.
— Будет так, как я сказала. Повернись.
Вольтер недовольно дёрнул носом, но повернулся. Юми осмотрела ровную, с явственно проглядывающими лопатками спину, пропустила хлыст через кулак и, слегка оттянув, ударила чуть ниже плеч.
— Блядь! — Вольтер вскинулся и тяжело задышал. Юми помешала ему встать, упершись рукояткой в поясницу и удовлетворённо глядя на розовеющую полосу.
— Правило два — не материться. Нарушишь — увеличишь наказание. Выдохни.
Вольтер упал на кровать и медленно выдохнул. Как только он замер, Юми ударила снова, прямо по центру лопаток и куда более жгуче. Она даже брови приподняла — такая цветистая и великолепная по непечатности фраза была ответом.
— Ты сейчас себе наказание увеличил втрое. Мне помочь закрыть тебе рот? — в её голосе слышалось столько ласки, что стоп-слово замерло на губах. Вольтер вздохнул и покачал головой.
— Хорошо.
Однако в следующую секунду Юми вновь не узнала саму себя. Она легко, нежно коснулась саднящих полос, успокаивая, погладила напряжённую спину, а потом наклонилась и поцеловала, едва касаясь, первый след, а потом и второй. Вольтер глубоко вздохнул. А Юми провела по полосам языком, едва касаясь, дразняще, будя боль. Стон под ней прозвучал совсем иначе, уже не только мука в нём слышалась, но и что-то другое.
С трудом отрываясь от следов, Юми напомнила, что второе правило нарушать не стоит, распрямилась, сделала шаг от кровати и вновь стегнула, позволив хлысту обжечь спину под лопатками, а потом почти без перерыва куда легче стегнула поясницу.
Вольтер вскрикнул и упал, уткнувшись в одеяло и что-то шепча. Юми наклонилась провести языком по двум новым розовым полосам, а заодно чтобы проверить, не нарушается ли второе правило, но расслышала «Pa-а-аdre nuestro que está s en los ci-е-е-е-elos …*». Ей захотелось услышать всё целиком.
Она вновь попросила выдохнуть. Стежки спускались ниже, огненные, невыносимые, частые, изредка задерживающиеся из-за очередного указания выдохнуть. Хриплое дыхание и отдельные вскрики быстро переросли в стонущую, прерывистую молитву:
— А! Santificado sea tu Nombre, мммм, venga a noso-o-o-otros tu reino, — несколько прерывистых вздохов, выдох, — há gase tu voluntad… ау! así como…. ссссс… es en el cielo, en la tie-е-е-еrra. — Выдох, вдох, выдох. — El pan nuestro sustancial de cada dí a dá nosle hoy… Аааа! — частое, прерывистое дыхание, выдох, стон на вдохе, выдох. — Perdó na-а-аnos nuestras deudas, así co-о-о-оmo… ммммм… noso-о-о-оtros perdonamos a nuestros deudores. — Выдох. — No nos dejes… А! — Выдох. — А! caer en la tentació n, mas lí branos del maligno. — Выдох. — Аааа! Pues tuyo es El Reino, El Poder Y la Gloria. — Выдох. — Ааааа! Ahora y siempre y por los siglos de los siglos. — Аааассссс! Amé n.
Юми заставила повторить «Аmen» ещё дважды и отбросив хлыст, скользнула грудью по спине, легла сверху, жадно гладя горящий зад, целуя плечи, шею, влажные щёки, вспотевшую макушку. Не в силах терпеть, она велела Вольтеру перевернуться, с удовлетворением слыша болезненное шипение, и оседлала. Если ему не нравилась боль, то точно не такая.
Теперь она распласталась сверху, двигаясь плавно и безжалостно, толкаясь, заставляя чувствовать каждый огненный след, чувствовать её губы, руки, волосы, позволила обнять, крепко, но нежно, неизменно нежно, и от одной этой нежности, кажется, готова была кончить.
А потом он вновь оказался сверху, а она лежала под ним на животе, приподнявшись, и тонула в собственной покорности. Потом поблёскавающим ножом она разрезала ленту, только две небольшие прорези, чтобы видеть его глаза. Хриплым, грудным голосом он с улыбкой тянул «…floating, falling, sweet intoxication. Touch me, trust me, savor each sensation…**». А потом… Потом она потеряла контроль.
__________________
Под утро — уже брезжил рассвет — Юми проснулась. Вольтер дремал рядом. Рука его была ледяной, волосы застыли иголками, как у ежа. Юми ласково коснулась губами холодного плеча.
— Пойдём-ка.
В ванной шумела вода, щедро делясь теплом и паром. Сняв с Вольтера повязку, для чего ему пришлось нагнуться, Юми прошептала: «Кран». Он распахнул глаза и глубоко, с удовольствием вздохнул. Юми порадовалась и другим, совсем не печальным вздохам, пока он устраивался в ванне.
— Тебе нужна своя верхняя в Нью-Йорке, не затягивай с этим, — сказала она так просто, будто всю ночь они заплетали друг другу косички на пижамной вечеринке. И тут же прикрыла дверь, прислонившись к косяку и закрывая глаза. Хотелось войти туда и, разбрызгивая по полу воду, забраться к нему.
Юми не вошла. Утро гладило её по щеке, а музыка ночи звучала всё тише, тише, оставляя сладкое томительное чувство, которое совсем не хотелось отпускать.
_______
* «Отче наш» на испанском.
** Отрывок из партии «Музыка ночи» мюзикла «Призрак Оперы».
Название: У меня была очень странная жизнь
Бета: Рэй
Размер: миди, 5028 слов
Канон: RPF, Аурелио Вольтер
Персонажи: Аурелио Вольтер и др.
Категория: джен с элементами гета
Жанр: биография, драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: о том, как один мальчик стал собой
Предупреждение: небольшое количество мата, неграфичное описание буллинга, телесных наказаний
Примечания: Аурелио Вольтер Эрнандез — современный американский автор и исполнитель в жанре «дарк-кабаре», aвтор серии книг на тему готической субкультуры, романов «Call of the Jersey Devil» и «The Legend of Candy Claws» и сборников графических новелл «Chi-chian», «Oh My Goth!» и «DEADY». Подробнееru.wikipedia.org/wiki/Voltaire
В качестве названия взята цитата из интервью
Скачать: в формате .doc; в формате .fb2
Лил дождь. Пыль превратилась в грязные лужи. А она все равно говорила, что это лучший день в ее жизни. Она еще немного похудела после родов. Нос заострился, глаза стали спокойней. И строже. Он почему-то подумал, что она быстро постареет, но так и не смог представить ее хотя бы тридцатилетней.
Дома было душно, зябко и пыльно, когда они вернулись. Дочка еще спала. Раннее утро готовилось взорваться обычным гаванским шумом.
Она куталась в кашемировую шаль. Шаль эта теперь выглядела вызывающе, особенно по сравнению с сереньким одеяльцем, в которое она заворачивала сына.
Она даже не обернулась, когда он сфотографировал ее над кроватью. Так и осталась в этом утре.
Они долго спорили, как назвать сына, ей, книжной душе, нравился Вольтер, он махал руками и ратовал за простое Аурелио. Вспомнив благую традицию, расставили имена по алфавиту.
А потом все рухнуло. Впрочем, была ли эта жизнь взаправду? Свой дом, своя земля… свой, своя… Не приснилось ли?
Как она узнала, что его убили? Солдатский джип притормозил однажды ночью, а из него выкинули тело? Его увели из дома? Или ей пришлось замывать его кровь на полу? Или на экране телевизора перед командой "Огонь!" родные глаза завязали тряпкой? Неважно. У нее было все. А теперь ей было двадцать, и у нее остались только дети.
К ней пришли. Благо, было кому. Говорили, что Мариэль* пока открыт. Говорили, что из ее детей сделают плохой пример в назидание другим, что они ничего не увидят в жизни, кроме плантаций и тростника. Да и не будет эта жизнь долгой — в тридцать лет они уже будут черными от солнца стариками, с сорванной спиной и шрамами от пальцев до плеч. Это был холодный душ — она поняла, что необходимо ехать.
В Мариэль она вошла нищей. Страх, двухлетняя дочь и полугодовалый сын — вот что она увезла с Кубы.
***
Бежали в ЛА, в Майами, а те, кто хотел напрочь забыть, что есть Куба, — в Нью-Йорк. Её выбросило с этой наезженной дороги за полчаса до Нью-Йорка, в Айронбаунде, промышленном квартале Ньюарка, штат Нью-Джерси.
Была зима. Тонкий слой снега покрывал асфальт, бетон, заборы и плоские крыши зданий. Она забралась в подвал, обычный бетонный подвал, за это пришлось отдать всё, что по крохам собрано было по дороге.
Забившись в угол в своём бетонном логове, она соображала, что делать. Она была молода, не говорила по-английски, никого здесь не знала. Закон «сухих ног»** не всегда срабатывал даже в ЛА, тут о нём и не слыхали.
Надо отдать ей должное, мысли подбросить детей в местную больницу или богадельню, мысли мёртвой и холодной, как бетон их подвала, у неё не возникло. Там они были бы живы, сыты, одеты, они стали бы частью всех этих людей снаружи. Не самой привилегированной, но неотрицаемой. Теперь они были никем.
Неземным счастьем для неё стал первый вечер. Смена с располагавшегося рядом завода скидывала снег в окошко их подвала, шаркая мимо и матеря зиму по-английски и по-испански. Она плакала тогда с таким облегчением и ужасом…
Через какое-то время она забеременела. Это был единственный способ затащить в церковь рослого чернокожего тридцатилетнего пуэрториканца из портовых. Его первая жена умерла в родах, второго шанса на наследника он упускать не хотел. Любовь? Привязанность? Симпатия? Эти слова исчезли из её лексикона.
Мужу она отдавалась с отчаянным исступлением, чувствуя, как шевелится внутри его ребёнок.
Сын ему быстро наскучил. Слишком много крика и возни, а потом — кому нужен метис? Белая жена быстро наскучила, смотрелась она странно, язык схватывала раздражающе быстро, белоручка.
Её дети его совершенно не интересовали. В каком-то параллельном мире они подрастали, девочка, а за ней и мальчик, учили английский. Она пела им колыбельные, лечила южные глаза, воспалявшиеся с первыми холодами, нагретым в ладонях обручальным кольцом. Тем, первым. Оно просто не снялось перед отъездом, а потом пришлось зашить в рукав, чтобы не потерялось.
Когда она услышала, как дочь называет человека, ужинавшего перед теликом, папой, её охватил панический ужас. Она, ухватив обоих детей за руки, выбежала на задний двор и говорила долго-долго, плача и срываясь на шепчущий крик.
Они испугались, конечно, но поняли главное — отец у них был, и это — не тот человек, что сидит перед теликом.
Скоро стало хуже. Дочь каждый день вопила, не желая идти в благопристойную младшую школу, где белых детей было наперечёт и все они сидели тише воды, ниже травы. Потом туда отправился и Аурелио.
Нет. Не Аурелио. Она не могла его так называть, и в кабинете директора у неё ком встал в горле, когда нужно было заполнить бумаги. Вольтер, Вольт, Ви, Вольти, как угодно, только не то имя, которое дал он. Объяснять это было некому.
***
Незаметно прошло два года. Теперь она лечила не только простуды и воспалённые глаза, но и ссадины, царапины и ушибы. Младший сын — гораздо темнее, с иной фамилией и отцом, который запросто мог накостылять обидчику любого возраста — держался в стороне от сводных брата и сестры, предпочитая друзей.
На неё тоже косились на улицах. Казалось, их первый бетонный подвал просто вырос в размерах, стал стеклянным, но таким же холодным и прочным кубом, где им было положено задыхаться и умирать, очень-очень медленно. Почти десять лет прошло в этом кубе.
Муж теперь почти с радостью отпускал её раз в пару недель («на автобусе бесплатно не катают») в пригород, в церковь. Её дети оставались дома.
— Что им делать в церкви?
Она побоялась говорить, что хочет показать им людей. Жизнь. Там всё было иначе.
Базилика Святого Сердца Иисуса была настолько празднична, светла и ярка внутри, несмотря на готический серый фасад, что первые её слёзы были вовсе не слезами благочестия. Это был восторг помилованного висельника.
Однажды рядом с ней присел мужчина. Старше, явно местный и благополучный. Он перекинулся парой слов с кем-то знакомым, и её словно током ударило от его акцента. Она не сдержалась:
— Вы — кубинец?
Он кивнул, склонив голову чуть вправо, оглядел её с ног до головы. Она не отвела взгляда.
Через полгода с формальностями развода было покончено. В почти новой машине она, её дети и её новый муж ехали домой.
***
Каждый день в школе был похож на другой. Взрослые встречали с плохо скрываемым удивлением все проявления невиданной, по их разумению, сообразительности: чистый английский, способность прочитать бегло прочитать (и понять!) текст, обучаемость, страшно сказать, с признаками любознательности. Одноклассники получили неплохую мишень.
Вольтер плохо умел драться. Если всё же приходилось кого-то ткнуть, пусть в ответ, пусть справедливо, потом мерзкое ощущение липкости, будто запутался в паутине, заставляло долго отходить в своем подвале.
Да, он теперь жил в подвале. Сперва напугался — окон нет, мрачно, а потом понял, что логова лучше не найти.
А спрятаться очень хотелось. В школе был ад, но ад привычный. Вольтер начал присматриваться к дому и домашним.
Новый отчим совершенно не походил на предыдущего. Ему было дело до детей новоприобретенной жены, тем более, что своих он иметь уже не мог. «Хозяин коровы — хозяин теленка», — так он любил говорить. Это теперь были его дети, и воспитывать их он собирался по своему разумению. Весьма традиционному кубинскому разумению — девочки домой, мальчики на улицу.
Мама не спорила. Новый муж был кубинцем, католиком, психиатром с практикой, — она полностью подчинялась. Любовь? Не было этого слова в её лексиконе. Но были слова «надёжность», «стабильность», «за тебя отвечают».
И это радовало, что ни говори.
Дочь быстро всё сообразила, порадовалась комнате, быстро бросила просить кошку.
Младший сын тоже прошёл тест на отлично: с подаренной бейсбольной битой он целыми днями пропадал на улице.
Проблемы были с Вольтером. В качестве ритуального дара ему достался велосипед. Этот факт был документально зафиксирован в виде фото, где мальчик сидел на дворе с выражением лица, призывающим глупых взрослых уйти с улицы в безопасное помещение как можно скорее.
Дар был скоро заброшен, Вольтер предпочитал целыми днями рисовать в блокноте. Подвал вместо комнаты его устраивал, полностью, на улицу он не стремился, друзей не заводил.
Отчим начал волноваться. Всё чаще Вольтер оказывался один в компании отчима и мамы, слушая разговоры, как будто между прочим, о том, каким должен быть настоящий мужчина. Из этих разговоров шестилетний Вольтер понял, главным образом, что у настоящих мужчин не может быть длинных волос. Сложно сказать, почему именно длинные волосы так пугали правоверного кубинского психиатра, но он возвращался к ним снова и снова, упирая на то, что одни только педики и наркоши, продающиеся за дозу, ходят патлатыми.
Вольтер это запомнил. Не поверил, хотя проверить не мог, но…
Одного мужчину с длинными волосами он видел. Это был портрет, висел он в доме у бабушки.
Бабушка была маминым свадебным подарком. Роскошным и единственным. Новый муж привёз ее с Кубы, поселил, правда, не в доме, но неподалёку, снял небольшой коттедж.
Бабушку побаивались соседи. Она была высокой, прямой, притворялась, что вовсе не знает английского, говорила резко и отрывисто. Внуки часто бывали у неё. Она учила внучку готовить, приглядывала в окно за младшим внуком и возилась со старшим. Вольтер и её беспокоил, но, странное дело, с «неправильным» внуком ей было интереснее. Однажды он увидел таракана на холодильнике, таракан упал и юркнул куда-то. Вольтер повернулся тогда к ней и сказал:
— Абуэла***, тараканы лучше людей.
— Чего это?
— Он упал с холодильника и живой. Человек так не может.
— Глупости, и мы не помрем, если упадем.
— Нет, если свалиться с Эмпайр-стейт-билдинг…
— Прекрати болтать чушь!
Они тогда говорили про разные падения, да и мог ли малыш иметь представление о перспективе?
Так вот, на стене в бабушкином доме висел портрет длинноволосого мужчины. Звали его Иисус Христос.
Вопрос родился в голове неожиданно. Вопрос нужно было разрешить. Вольтер пошёл к маме и отчиму и прямо спросил: если у Иисуса длинные волосы, значит ли это, что он — наркоша и педик?
Что ж, в правоверных кубинских семьях не принято было, особенно тогда, жалеть розги или, в данном случае, ремня. Отчим с тех пор уже от этой традиции не отступал.
А в тот вечер, в полном боли подвале, было совершенно непонятно, что же делать, если волосы у Иисуса всё же длинные.
***
Странно, но при такой страстной любви к Иисусу в доме даже Библии не было. Так что пришлось ходить к падре в базилику, ту самую, в которой было обретено истинно традиционное семейное счастье.
Базилика стояла ровно на полпути между их домом и домом бабушки. Она поразила Вольтера — огромное серое здание тянулось в самое небо, строгое и светлое. Казалось, минута — и взлетит или проткнёт синеву, и покажется кровь. На выступах застыли невероятные существа: львы с крыльями и клювами, птицы с длиннющими хвостами.
Потрясённый, забыв и о боли, и обо всем на свете, он только и смог спросить:
— Абуэла, это кто?
— Горгульи.
Он тогда ещё не знал, что стиль этот называется готикой и сопровождать его будет всю жизнь.
Внутри Вольтеру полюбились не синие витражи, не светлый головокружительно высокий потолок и уж тем паче не речи падре (правду сказать, все они от первого до последнего слова пролетели мимо ушей), а Библии.
Это были удивительные книги. Удивительны они были картинками. Это были не новоделки от так называемых христианских художников, таких сладеньких и пустых, что им разве коробки для конфет доверишь. Нет, это были репродукции кого-то из старых мастеров, с мыслью, с идеей, наполненные духом и кишащие символами.
Для Вольтера же они стали открытием, дверью в новый мир. Его влекло не небо. Ад, демоны, терзаемые грешники оживали в детском воображении. Да, падре он не слушал, но читал сам, покорённый историей Сатаны, поначалу не очень доверяя Иисусу, несмотря на его ужасно интересную, судя по всему, жизнь. Где-то внутри росло убеждение, что религия — большая сила, и сила злая и подчиняющая себе людей.
Теперь он стал умнее и делился своими заключениями только с бабушкой. Она сделала выводы, и походы в базилику стали всё реже, почти сойдя на нет.
Но семена дали свои всходы, которые чем дальше, тем ярче расцветали в неприметном альбоме для рисования.
Вольтер много рисовал, бабушка говорила — родился с карандашом в руках. Отчим даже в этом нашёл опасную странность — все фигуры мальчик начинал с ног или хвоста. И это трудно поддавалось переделке.
Также переделке не поддавалось полное отсутствие интереса к спорту. Если Вольтера и выгоняли на улицу вместе с братом, то он устраивался где-нибудь с альбомом и полностью игнорировал окружающее.
То же касалось и школы. Затащить Вольтера в спортзал было делом нелёгким — не хотелось демонстрировать следы воспитательных мероприятий в традиционной счастливой кубинской семье, не хотелось быть мишенью.
Теперь он был не просто «испашкой», появилось столько новых причин ненавидеть его! По классу гулял один из его рисунков, подписанный «Зверь из леса», с которого широко улыбалось антропоморфное нечто, покрытое чёрной шерстью, без всяких признаков зубов и когтей, зверь, ничего не скажешь, даже шерсть не дыбом! А фильмы, которые он смотрел?
Фильмы отчима тоже заинтересовали. Вольтер не верил фильмам «по возрасту», не верил боевикам, понимая, что актеры притворяются. Но за дракой восставших скелетов, за ожившими индийскими божествами, за динозаврами и монстрами он наблюдал заворожёно. Он никогда раньше такого не видел, не понимал, как они могут такими живыми быть, к тому же это было просто красиво. Его радость мало кто разделял.
Однажды в супермаркете он спросил маму, почему его все зовут Вольтером, а не Аурелио. Мама отправила его посмотреть что-то, а когда он обернулся, её уже не было рядом. Он нашел её у кассы, она стояла, словно ни в чём не бывало, ждала очереди. Больше вопросов об имени он не задавал.
Вечером сестра зашла успокоить, дала тоненькую книжку.
— Смотри, его звали так же, как тебя.
Он не стал смотреть. Тогда она начала читать, по ролям, пока он не забрал у неё книжку и не уткнулся в нее сам.
Этот Вольтер жил давно, во Франции. И писал очень странно — вроде о глупых, злых, лживых, но совсем не зло, а смеясь. И с именем как-то примирял.
Вольтеру захотелось самому рассказывать. Уже давно на праздники он получал дежурные конвертики с деньгами, которые не особенно тратились. В десять лет сбережений хватило на желанный подарок — маленькую ручную видеокамеру.
Странностей с этого дня прибавилось. На улицу Вольтера теперь выгнать могло только землетрясение. Как только выпадала свободная минута, он запирался в подвале. В доме начали пропадать разные мелочи. Всё находилось там, в каком-то сложносочинённом хаосе. Отчим грешил на клептоманию, Вольтер приглашал всех жаждущих своего добра забрать его в любое время, но потом всё исчезало по новой.
В великий день простыня стала экраном, семью устроили перед ним и показали фильм. Был фурор. Роботы из расчёсок стреляли из глаз-колец лазерами, пытаясь захватить город. Настоящий фильм-катастрофа.
Вольтер ненадолго даже был реабилитирован, всё-таки не каждый десятилетка может снять фильм. Но счастье было недолгим, второй и третий фильмы про монстров испугали маму:
— Почему так мрачно? Они злые.
В школе фильмы были наречены «уродскими», того же звания удостоился и режиссёр.
А в двенадцать Вольтер перестал спать ночью. Почему? Кто бы знал. Наверное, организм посчитал, что такое благословенное время, когда все обидчики мирно сопят по кроватям, нельзя терять на сон.
Мама тихонько качала его и, сама того не зная, окончательно прогнала сон, сказав:
— Сломали тебя, сынок. Всё это… это не нормально — монстры, рисунки…
Потом явился отчим. Он был решительнее. Закидал психиатрическими терминами, вывел, что всё прошлое — большая ошибка, ведь это всё проявления болезни, а значит…
— Вот, — он протянул пузырек, — будешь пить, это поможет. Перестанешь думать… обо всем этом, будешь веселей.
— Я не больной.
Разговор был короткий — либо ты бедный больной ребенок и быстро лечишься чудесными препаратами, либо ты упрямый баран с мерзкими привычками, а это тоже лечится. Оставалось выбрать лечение. Вольтер предпочёл остаться здоровым.
С его ночными бдениями ничего не удалось поделать. В качестве привидения ему разрешили шататься по дому, включать телик. Он смотрел ночное шоу, ужастики, старые добрые ужастики.
И там он увидел его. Его звали Адам Ант. Он пел о ночи и мраке, он был в чёрном, и никто вокруг не назвал его уродом. Значит, так можно?
***
Следующие два года он мрачной тенью мотался между домом и школой, как по бесконечному лабиринту в комнате страха. Казалось, что человеческие лица исчезли вовсе или мелькали выцветшими портретами на стенах, из каждого угла норовила вылезти какая-то мерзкая морда, за которой следовал вопль, удар, смех.
Почему он не защищался? Наверное, думал, что защититься от мира невозможно. Этот городишко был миром, за ним река времён обрывалась, падая в вечность. Мир не любил одетых в чёрное. Мир не любил приносящих вместо сочинений мульты. Мир не любил выбирающих блокнот, а не мяч. Мир не любил его. Наверное, это было правильно, других таких в мире и не было.
Наверное. Он-то не считал, что делает что-то плохое. В подвале его ждали фильмы, монстры, новый мир, который не подчиняется окружающим. Это был свет. Это была любовь.
***
И эта любовь искала выхода, искала сердца, понимающего взгляда. Но где его найти?
Казавшиеся поначалу интересными мультики теперь, наоборот, всех ужасно раздражали.
— Ну и к чему это? Как это соотносится с текстом? Я не просила делиться интересами, кажется, — снисходительно кидала учитель. Поначалу она ещё согласна была слушать, как именно Вольтер додумался связать тот или иной рассказ с действом в очередном ощетинившемся шпилями футуристическом городе, но скоро ей надоело. — Мы должны терпеть твоё нежелание делать вообще хоть что-то? С чего бы?
Отчим выходил из себя:
— Сколько тебе лет? Ты девка — в куклы играть? Кто платить за это будет? Что за дегенератство!
Брат крутил пальцем у виска. Сестра раздражённо являлась без стука в его мрачную комнату в подвале, не церемонясь, выдергивала свои вещи из тщательно выстроенных декораций и уходила, редко хоть слово сказав. Один раз только бросила устало:
— Вот чего тебе неймётся? Не можешь быть просто нормальным? Не зли их.
Вольтер дождался, пока она уйдёт, чтобы самому себе сообщить:
— Я нормальный.
Мама? Мама молчала, глядя на него испуганным умоляющим взглядом.
Только абуэла оставалась себе верна. Нет, ей категорически не нравились клыкастые крылатые создания с выпирающими хребтами, которых рисовал дергающийся даже от громкого хлопка закрывающейся двери холодильника внук. Ей совершенно не казались симпатичными те размалёванные, одетые в какое-то непотребство парни, песнями которых он заслушивался. И уж точно ей не нравились те разговоры, которые он начинал заводить: смерть — это покой и тишина, вампиры — чудные ребята, хотя не летают в супермаркетах, кусая посетителей, что жаль. В одном она была согласна с ним — люди страшнее любых монстров.
Старшие внуки стали бывать у нее все чаще, когда немного подросли. Иногда вместе, иногда по одному. Внучка криво улыбалась наспех замазанными губами, на вопрос о том, как дела, уклончиво вертела пальцами, просила перекись и запиралась в ванной. Внук молча и быстро проскальзывал в дверь и устраивался в самом дальнем углу дома с блокнотом.
Абуэла вздыхала. Громко и ворчливо отвечала по телефону, что не нанималась в няньки, вот пусть сам идёт и ищет. Или совсем иначе, мягко и горько говорила, что лучше было бы, если бы дети принимали в нём отца, и замирала, только кивая, соглашаясь. Так Вольтер с сестрой понимали, с кем она говорила — с отчимом или с мамой.
Когда внучке исполнилось пятнадцать, она стала бывать реже. Она была спокойнее, повзрослела, часто помогала бабушке на кухне, уверенно, легко, а потом задумчиво листала брошюры разных медицинских колледжей. На осторожный вопрос бабушки невесело улыбнулась:
— Ему попался на глаза тампон. Один использованный тампон — и вот я решаю свои женские дела исключительно с мамой.
Абуэла рассмеялась, громко, с нескрываемым презрением, а потом тихо плакала, обняв внучку.
В Вольтере тоже что-то менялось. Из забитого нервного мальчишки он понемногу превращался в странного юношу. Да, столь же забитого (от удара в ответ его останавливало «это же больно»), столь же нервного, но появилось в нём, появилось и росло, крепло с каждым днем какое-то осознание. Во внимательном и грустном взгляде сквозило упрямство, но не испуг и не извинение. Он одевался в чёрное, отпустил волосы и обзавелся серьгой. Он редко мог дойти до её дома без того, чтобы в спину не полетела пустая банка или камень под оглушающий свист и вопли «Фрик!», «Гомик!», разве только почти ночью. Он улыбался, рассказывая об очередном кошмарном дне, вворачивая пару шуток. И рисовал запоем. Монстров, странных вытянутых людей. Кладбища. Он рассказывал ей, во что верит: мы не можем постоянно радоваться, а смерть — не такая плохая штука, бояться надо не её.
— О dio! Что за чушь-то! — только и восклицала абуэла, скрывая, как беспокоит её настойчивость внука, словно сдавленная пружина внутри, которая поди знай, когда и как не выдержит. А потом, насупившись, спрашивала: — Ну что ты там нарисовал?
И внук протягивал очередной листок с ужасами.
Когда она умирала, Вольтер был рядом. Была зима, очередная неласковая зима, когда у всего семейства жутко воспалялись не привычные к холоду глаза. Вольтер держал абуэлу за руку и уверял, что всё у него пройдёт: мама, как обычно, снимет обручальное кольцо, согреет в ладонях и прижмёт к глазу, качая и напевая о потерянной жемчужине. И всё пройдёт.
Абуэла прервала его. Она говорила тихо, слабо. Говорила, что жалеет только об одном — что его не воспитала, как должна была. Увлечение смертью, тьмой — разве этому она учила? Не смогла. Она просила уйти к свету. Стать иным.
Вольтер не хотел отпускать её с ложью. И делать больно, будто она его не понимает, не хотел. Он просто гладил морщинистую сухую руку и молчал.
Абуэла поняла. В последний раз она посмотрела на него иначе: с горьким уважением.
***
Какая жизнь ждала его после похорон? Сестра уехала в колледж, плохо скрывая радость. Дом окончательно превратился в осиное гнездо, куда лучше было не соваться. Школа была гнездом побольше. У Вольтера там имелись уже свои «фанаты», не упускающие возможности не просто ткнуть побольнее, но истрепать до первой крови и бросить, довольно гогоча.
Однажды они перестарались. Кто-то, забывший, что на ногах не привычные кроссовки, а надетые с какой-то радости ботинки, так пнул по зубам, что Вольтер отключился. Испугавшись, парни просто бросили его в закутке школьного двора.
А нашла его она. Девушка из класса. Он никогда не называл её по имени. Маленькая хрупкая блондинка, всегда готовая помочь, всегда улыбавшаяся. Хорошая девочка.
Но когда Вольтер очнулся, она не улыбалась, а крыла последними словами местную шпану. Он до конца не был уверен, что это ему просто не причудилось. С неожиданной силой она подняла Вольтера, дала о себя опереться, сказала, что доведёт до дома. Он что-то невнятно пробормотал по-испански и махнул рукой в сторону церкви. Она удивилась, но беспрекословно повела его туда. И только когда они добрались до базилики и она хотела войти, услышала всё такое же невнятное (рот стянуло от запекшийся крови):
— Рехнулась? Пошли…
Вольтер привел её к дому абуэлы. И тут только вспомнил, что здесь уже нет никого, кто мог бы встретить после очередного «приключения». Он попросил оставить его тут, мол, дошли, очень натурально и беззаботно попросил, и уселся у ограды. А она села рядом. И начала с того, что истратила пол-упаковки салфеток, чтобы привести его лицо в порядок, не слушая протестующие стоны и не пугаясь крупной дрожи, которая появилась, едва её руки коснулись его лица. Заметила, по глазам было видно, но не испугалась.
А потом хорошая девочка совершила совсем немыслимую вещь.
— Здесь живёт кто-нибудь? Просто кивни.
Вольтер помотал головой.
— Тогда вот так…
Она встала, вынула из сумочки пилку, повозившись несколько секунд, открыла замок и обернулась.
— Пойдём. Тебе нужна ванная, аптечка тоже нужна…
В тот день он вернулся домой далеко за полночь. Устроившись в своем подвале, он думал, что завтра она, конечно, на него и не посмотрит. Но радостное, нежное чувство в груди от этой мысли не исчезало.
Влюбился? Странно. Потому что она вообще не должна была ему понравиться. Ему было восемь, когда он понял, какими бывают красивые девчонки — как Грейси, черноглазая, с двумя толстенными черными косами. Она была из Грузии. Кто-то из мальчишек заметил, что Вольтеру она нравится, и из них сразу сотворили «жениха и невесту». Это была местная игра — несчастных возлюбленных полагалось прижимать друг к другу до тех пор, пока они не поцелуют друг друга. Грейси плакала, вырывалась, а Вольтер впервые ощутил, как просто смять и выкинуть в помойку красоту.
Все девчонки, которые ему нравились, были бледными, черноволосыми. А эта? Румянец во всю щеку, золотой хвост и улыбка до ушей. Улыбка.
Этой улыбкой она встретила его на следующий день. Лучик света в ночном кошмаре. Ей одной после абуэлы он доверил свои рисунки, мысли, а потом и сердце. Она так любила слушать, как Вольтер поет старые кубинские песни, что скоро выучила их наизусть, не зная испанского.
А потом нашла трех парней: двое играли на гитарах, один на ударных. Парни смотрели на Вольтера как-то странно, с благодарностью, что ли. Наверное, дело было в том, что капелька испанской крови была и в них. Но пока рядом был Вольтер, на них попросту внимания не обращали — мелкая рыбёшка. Вольтер, надо сказать, от них ничего и не ждал. Вместе они сколотили небольшую школьную группу, странную, фальшивящую, но искренне кайфующую в процессе. Она шутила, что, к сожалению, под это не станцуешь хула****, иначе и она бы присоединилась.
С некоторых пор Вольтер ненавидел хула. И, что было ещё более странно, с некоторых пор он начал ненавидеть её улыбку.
Очень немногие знали, что за ней таится столько боли, что и представить страшно. Что длинная гавайская юбка скрывает синие от кровоподтёков ноги, поэтому именно хула — самый лучший танец. Что улыбка должна быть на лице всегда, потому что она всем довольна и радостна. Что оценки должны быть хорошими, а любой замок важно уметь открыть, мало ли что. Что она очень устала. Что она никогда не улыбалась, когда ей на самом деле было хорошо. Что сердце у нее золотое.
Об этом знал и Вольтер. Однажды вечером они спрятались ото всех в его подвале. Он так любил, когда она там бывала — горы утащенных из дома вещей становились не такими колючими и дикими, в воздухе витал аромат её духов, сквозь толстые стены, казалось, слышно было, как идёт дождь или поют птицы.
Это был особенный вечер. Злой, бесприютный, тяжелый. Она доверила Вольтеру всё, даже самый главный свой секрет — она устала, она хочет всё это прекратить. Этот мир в них не нуждается. Он жестокий и грубый, он хочет их сожрать. И чем пожелать ему приятного аппетита, лучше просто уйти с этого каннибальского пира. Вольтер долго говорил что-то, обнимая ее крепко-крепко, не желая отпускать. Говорил о своем отце, о свободе, об огромных городах, которые ждут. Он сам себе верил с трудом, но в тот вечер они дали друг другу клятву, что станут свободными, несмотря ни на что. Что выдержат всё вместе.
Однажды в понедельник он вошел в школу, и все затихли кругом. А потом кто-то сзади, будто нарочно, воскликнул:
— Господи! Угадай, кто вчера умер?
Вольтер обернулся, но не увидел, кто кричал, потому что со всех сторон на него навалился смех:
— Ха! Фрик! Ты следующий! Бабах! Хахахаха…
Из отцовского ружья. Наповал.
Вечером он нашёл фото, единственное её фото. Она улыбалась в юбке хула, разведя руки в объятии. Фото было одно, поэтому Вольтер его не порвал.
Оказалось, что до этого был не кошмар. Он начался сейчас. В школе любимым развлечением стало участливое хлопанье по плечу и совет, который давали максимально доброжелательным тоном:
— Давай-ка и ты.
Учителя смотрели на него так, будто его переехали все самосвалы мира и лучшим выходом будет прекратить мучения. Впрочем, им скоро снова стало совершенно плевать.
Дома невозможно было появиться, чтобы не нарваться на красочный эпитет (из которых самым лестным был «дегенерат») или ремень.
Ночью он окончательно перестал спать, днём забивался после школы в свой подвал и падал в кошмары.
И в конце концов начал думать, что она была права. С чего бы миру там, за горизонтом, быть другим? Зачем дальше длить это издевательство, если он никому не нужен? Он выбрал день, способ, потихоньку стащил всё, что могло понадобиться. Вечером, когда всё было готово, он с усмешкой позволил себе последнее желание. Оно оказалось неожиданным — последний день. Трусость? Нет, просто хотелось наконец скинуть узду страха и вдохнуть полной грудью.
И вот он настал, последний день.
Ворота школы выглядели необычно, как-то более ярко, словно после дождя. Едва Вольтер миновал их, как началось.
К нему подошёл самый горячий «фанат», из тех, что не соглашались уйти без «автографа» вроде разбитого носа.
— Ну, привет, гомик!
И Вольтер поздоровался. Вспомнив все самые красочные эпитеты рабочего квартала, где рос. Здесь о многих и не слышали. В полный голос. И зажмурился. Потому что показалось, что последний день закончится прямо здесь и сейчас. Но ничего не случилось. Когда он открыл глаза, «фанат» уже был далеко.
В классе его встретило обычное презрительное приветствие учителя:
— Ой, Аурелио, это на тебе что? Опять. Ну почему ты как человек не хочешь выглядеть? Смотреть противно же!
Раньше Вольтер тихонько проскальзывал на место под ехидные смешки, но теперь посмотрел учителю прямо в глаза. Адреналин в крови закипал.
— Вы — худший учитель в мире! Разве учить — это вот это? Учитель поддерживает, вдохновляет, а не в грязь втаптывает! А вы учительство позорите!
В гробовом молчании он уселся на своё место.
Последний день в школе закончился. Вольтер вернулся домой, пройдясь медленно, попрощавшись со всеми этими газонами и милыми домиками, скрывающими столько грязи.
С порога отчим начал орать:
— Ты так из дома выходил? В этом тряпье? Да сколько это будет продолжаться? Паршивый ты дегенерат! Ты знаешь, что о тебе говорят? О нас что говорят? Да надо мной смеются из-за тебя, полудурка!
Вольтер начал тихо, но горечь внутри подстёгивала, адреналин давал силы, и под конец он орал не хуже отчима:
— И? Не нравится, как я выгляжу? Смешно? Я не нарик, не преступник, учусь, а тебе не нравится, как я выгляжу? Да иди ты на хуй!
Он знал, что будет дальше, но что ж? До смерти не забьёт, а и забьёт — только поможет. Но отчим похлопал глазами, развернулся и ушёл.
Вольтер вернулся в подвал. Устроился на кровати. Достал всё что нужно. Последний день завершился, теперь пора. И он увидит её. Он соскучился. Вольтер вдохнул поглубже и вдруг совершенно неожиданно для самого себя улыбнулся:
— Блядь, ну какой же классный день сегодня был!..
Он не хотел изменять планам. Он не испугался и не раздумал. Нет. Просто захотел. Захотел ещё один такой день.
***
Было ещё много дней.
В один из них Вольтер решительно, с уставом школы наперевес, зашёл в кабинет директора, а вышел уже учеником-экстерном.
В другой он явился на выпускной в шикарном чёрном плаще. На год младше остальных выпускников.
В третий он сошёл с поезда в Нью-Йорке. Тут же к нему подлетел какой-то парень. Вольтер вздрогнул, а парень спросил:
— Извините, а можно с вами сфотографироваться?
А полгода спустя домой от него пришло письмо. Там была ксерокопия чека на три тысячи долларов с припиской: «Вот столько я получаю, играя в куклы».
_____________________________
* Мариэль — один из кубинских портов. После революции 1951 года стал одной из главных точек официальной эмиграции с Кубы. Выехать было не так просто, желающих было намного больше, чем возможностей. Через некоторое время Мариэль был закрыт.
** Закон «сухих и мокрых ног» — политика, принятая американским правительством по отношению к кубинским эмигрантам. Правило «мокрых и сухих ног» действует по отношению к кубинским беженцам, желающим получить политическое убежище на территории США. Оно означает, что если беглец, каким либо образом добирается до американской земли, пусть даже стоя по пояс в воде на одном из пляжей побережья, он получает право на убежище. Но если береговая охрана задерживает его в прибрежных водах, хоть в нескольких метрах от берега, он безоговорочно подлежит репатриации (возвращению на родину). Таким образом США, не отказываясь принимать беженцев, избавлялись от значительной их части. В некоторых областях местные власти о правиле «забывали». Немногим счастливчикам, которым удалось им воспользоваться, были выделены средства, жилье, их обеспечили работой. Популярное некогда правило было через некоторое время отменено.
*** Абуэла — (от исп. abuela) бабушка.
**** Хула - гавайский народный танец.
Название: Everybody's got a little kink
Бета: sevasta
Размер: мини, 2460 слов
Канон: РПФ, Аурелио Вольтер
Пейринг/Персонажи: Аурелио Вольтер/Юми
Категория: гет
Жанр: виньетка, PWP
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: о том, как интересно пробовать новое.
Предупреждение: небольшое количество мата, описание BDSM-сессии.
Примечания: Аурелио Вольтер Эрнандез — современный американский автор и исполнитель в жанре "дарк-кабаре", aвтор серии книг на тему готической субкультуры, романов "Call of the Jersey Devil" и "The Legend of Candy Claws" и сборников графических новелл "Chi-chian", "Oh My Goth!" и "DEADY". Подробнееru.wikipedia.org/wiki/Voltaire
Все персонажи, участвующие в сценах сексуального характера, достигли возраста согласия и совершеннолетия
Кабинетик был до странности уютным. За окном, внизу, кипел город — что-то бухало, кричало, перебегали неоновые ядовитые жучки реклам, людское варево булькало и переливалось по улицам. А здесь — лампа с пастельным абажуром на столике, бледная скатерть, чинные картины по стенам и тишина. Будто не Токио вовсе.
Поздний вечер заглядывал в окно, явно интересуясь разговором двух людей за столиком: маленькой хрупкой японки с идеальным каре и растрёпанного великана, кажется, явившегося прямиком из Гвадалахары. Он только что поднялся из того кипучего города внизу и поначалу не очень уютно чувствовал себя в мирной тиши, но разговор так увлёк его, что теперь великан позабыл неловкость.
— Да не может быть!
— Да говорю тебе, раввин! Самый что ни на есть ортодоксальный!
— И знал всех доминатрикс?
— Всего Нью-Йорка. Совершенно точно.
— И…?
— Ну конечно, ему задавали вопросы. И отвечал он всегда одинаково. Он смотрел на вопрошающего, словно на неразумного ребёнка, с теплотой и лаской, и чинно ответствовал: «У каждого есть, знаете ли, свой маленький кинк». И пока его визави тщетно пытался соединить в уме слова «равви» и «кинк», бесследно исчезал.
— Дааааа, вот это человек, — с довольной улыбкой протянул великан. — Вот бы познакомиться…
— Ну ты же понимаешь, это было давно, теперь его не найдёшь, легенда. — Японка замолчала, без малейшей неловкости разглядывая своего собеседника. — Ну так как, Вольтер? Что насчёт моего предложения?
Вольтер смущённо потёр переносицу. Господи, какая она была красивая, нежная! Но…но…но…
— Не знаю, Юми, не знаю… Не то чтобы я любил боль, понимаешь? И…
— А вот тут позволь не согласиться, — Юми потянулась к нему через стол, ласково коснулась левого нагрудного кармана, за которым скрывался пирсинг. Вольтер поёжился. — Недавно сделал? Что ты смотришь? Ты правша, а всё убираешь в правый, не надо быть Шерлоком, знаешь ли.
Он улыбнулся:
— Неделю назад.
— Неделю? Ты чувствительный. Значит, и это долго чувствовал. — Лёгкие пальцы коснулись мощной серьги-конуса в брови. Вольтер не сопротивлялся — его завораживала лёгкость Юми. — Но ведь боль — это не главное. Можно совсем без неё. Но вот скажи, ты — сам себе хозяин, это здорово, но… ты не устал? Не хочется хоть на пару часов ничего не решать, отдать поводья, отдохнуть?
— Безволие, пожалуй, привлекает меня ещё меньше боли.
— Но речь же не о безволии. О доверии. Ты волен всё закончить в любой момент, и никто тебе не воспротивится. Я знаю, многие думают, что садист — это тот, кто, радостно хихикая, отрубает людям пальцы. Но это не садист, это — психопат. Я буду тебя слушать, я дам тебе слушать себя. Ты давно слушал себя? Ты много знаешь о том, что тебе нравится, чего хочется, что приносит удовольствие? Разве не хочется попробовать? — Видя его нерешительность, Юми вдруг светло улыбнулась и лукаво подмигнула. — А потом, я очень удобный садист — меня можно вырубить с одного удара.
Вольтер не смог сдержать смех.
— Нет уж, скорее, посажу на шкаф.
— О, ночной кошмар любого садиста…
Сломив наконец сопротивление, Юми с большим удивлением и ноткой недоверия (кому ж не захочется покрасоваться?) выяснила, что табу у Вольтера почти нет. Затем чётко обозначила свои требования (не опаздывать — не вежливо; не материться — некрасиво; не капризничать — стоп-слово как крайнее средство: или тебе нравится и ты подчиняешься, или тебе не нравится и ты уходишь), Юми выпорхнула из кабинета, оставив адрес и назначив время — сегодня в 22.00.
__________________
Вольтер опоздал на десять минут. Юми, строго относящаяся к своему и чужому времени, любого другого нижнего отправила бы восвояси, перенеся встречу и продумывая кару, но сегодня ей хотелось поступить иначе. И дело было не в том, что Вольтер был новичком. Почему-то с ним Юми не хотела идти по привычному сценарию. Взглянув в его слегка потерянные глаза, она сама себе поразилась, произнеся:
— Это не совсем в моих правилах, но давай обойдёмся без условностей. Ты — это ты, я — Юми, всё просто. Хорошо? Иди, комната справа. Осмотрись, это не музей, трогать можно всё, тебе должно быть комфортно.
Вольтер прошёл в неожиданно просторную для Токио комнату. В ней уместилась не только нормального человеческого размера кровать, но и много других интересных вещей. Например, целый шкаф напротив кровати (между ними даже оставалось место!), а ещё косой крест с кожаной подушкой посередине и кожаными же браслетами, они свешивались на цепочках с концов креста. Рядом стояла какая-то странная сдвоенная скамья, одно сиденье располагалось чуть выше, другое ниже, на верхнем висели массивные перламутровые чётки. Вся стена около креста и скамьи была занята вешалками, как в раздевалке, только вот висели на крючках разнообразные плети, стеки, длинные и короткие трости, ремни, и бог весть что ещё. Вольтер прикусил губу. «Вряд ли, очень вряд ли».
В шкафу напротив кровати лежали игрушки. Половину Вольтер видел впервые. Авантюризм и любопытство, как по команде, подняли головы, разум их не одобрял. В дверях показалась Юми.
— Ну как, впечатлился? Ты уже выбрал стоп-слово?
— Кран.
— К-кран? — она улыбнулась. — Неожиданно. Но что ж, запомнить легко, произнести несложно. Мне нравится. Ну что, начнём?
Всё это время она внимательно вглядывалась в глаза Вольтера и ей не очень нравилась та борьба, которую она наблюдала. Вольтер застыл, рука на ощупь была совсем деревянная.
— Ты очень напряжён. Давай поступим так. Так тебе будет проще расслабиться.
Юми выдвинула какой-то ящик и достала длинную чёрную шёлковую ленту. Усадив Вольтера на кровать, она осторожно, ласково, не спеша, завязала ему глаза. Лента пахла сандалом, Вольтер сложной мускусно-морской смесью. Юми прикрыла глаза, глубже вдыхая этот дикий запах. И тут же призвала себя собраться, ещё не время.
— Вот так. Видишь что-то? — Вольтер покачал головой. — Отлично. Повязку не трогать, я надела, я и сниму. А теперь встань и разденься. Только не спеши, это не задание на скорость.
В голосе Юми не было командных ноток, была только мягкая властность, тяжесть мягкой, вооружённой острыми, как кинжалы, когтями лапы. Её нельзя было ослушаться.
Она знала, что ему неловко. С удобством устроившись на кровати, Юми следила, как медленно, по одной, Вольтер расстёгивал пуговицы чёрной рубашки, как снял её, открывая белое, худощавое тело, как возился с молнией брюк — не так-то это просто с завязанными глазами — и она смогла оценить всю фигуру. Юми улыбнулась носкам с черепами и напомнила:
— Я просила раздеться.
Носки оказались на полу, чёрные боксеры тоже. Юми с удовольствием отметила, что Вольтер не так уж и напряжён. Она не торопилась, поднялась с кровати и обошла его кругом, осматривая. Он, конечно, дышал тяжеловато, застыв и явно не наслаждаясь её вниманием, но это легко поправить.
Юми остановилась перед ним, подняла руки и положила себе на плечи.
— А теперь раздень меня.
Это было рискованно — обычно нижние или старались продемонстрировать поярче свою страсть, или просто хотели отыграться на ней и так срывали одежду, что иногда даже приходилось устраивать незапланированный шоппинг. Но не теперь.
Теперь нежные, крепкие пальцы с немного шершавыми от струн подушечками невыносимо нежно скользили по её плечам, спускались ниже. Ему пришлось поискать хитро спрятанную на боку молнию. Юми облизнула губы, чёрт возьми, такого она не ждала. Вольтер наклонился, расстёгивая молнию невыносимо медленно, обжигая дыханием. Пальцы скользнули к лопаткам, обнимая, давая платью свободно упасть к ногам Юми. Вольтер не торопясь изучал её бельё, проводил руками по застёжкам бюстгальтера, чашечкам, не спеша расстёгивать. Это тоже было не по правилам, но Юми замерла, наслаждаясь, и в очередной раз послала правила к чёрту. Вольтеру тоже тяжело было сдерживаться, нежно снятый наконец бюстгальтер полетел в сторону так резко, что стало понятно — одно слово — и Юми окажется на кровати под ним. Но Юми молчала.
Руки нежно, трепетно скользнули по бокам ниже, к бёдрам, задержались на поясе и скользнули ниже, по ремешкам чулок.
Чулки. Вольтер застонал. Опустился на колено, чтобы было удобнее.
Юми сжала бёдра, тяжело дыша. Ремешки щёлкнули, сильные пальцы страстно оглаживали ножки в чулках, стали снимать. Юми подняла ногу, опираясь на белое плечо, чуть сжимая его. Чулки, невесомые, как паутинка, открывали гладкую нежную кожу. Юми чувствовала горячее влажное дыхание, иногда тихий, хриплый стон и старалась не застонать сама. Определённо, это было не так, как всегда.
Вольтер шумно сглотнул, сняв чулки и опустив руки на кружево трусиков. Юми не шевелилась, трепеща. Что он сделает?
Он снял их нежно, быстро, не позволив рукам задержаться ни на секунду. Встал и замер перед ней.
— А теперь избавим тебя от лишнего.
Быстро и осторожно она вынимает маленькую тонкую серёжку из его правого соска. Снимает и конус с брови, оглаживает чуть воспалённую кожу. Смотрит на серьгу в ухе — но что ж, её можно и оставить.
— Вот так. Встань на колени. — Юми приходится собраться, чтобы приказ звучал твёрдо.
Сев на кровать, Юми смотрела на застывшее лицо Вольтера. Однако противиться он не стал, опустился на одно колено, помедлил, встал на оба. Теперь их лица были на одном уровне. И Юми жалела, что он не видел, как нежно она улыбнулась ему, прежде чем поцеловать. Долго, страстно, горячо. Её нежные руки скользили по его спине, плечам, рукам, будто стирая напряжение, неудобство. «Ну разве тебе не хорошо, разве не сладко?» И он отвечал, приникая к ней жарким телом, напористо, жадно, требовательно.
Юми с сожалением оторвалась от его губ, легла, вытянулась на кровати. Он мгновенно оказался сверху, опираясь на руки, навис, едва сдерживая себя. Она положила руки на его большие запястья, ласково, но уверенно сжимая.
— Ты можешь изучить меня. Только не трогай руками.
И отпустила, улыбаясь мучительному страстному рыку, любуясь тут же появившейся озорной улыбке.
Он отступил к самым её ступням. Почти дотронулся руками, но вспомнил запрет, только скомкал покрывало. Опустился ниже, облизнулся и поцеловал правую стопу. Юми задрожала, с трудом себя успокаивая. Горячие губы, не отрываясь, покрывали поцелуями пальцы, скользили по пятке, ласкали подъём.
Ножки Юми были маленькими, сухими, каждая жилка на просвет, чего Вольтер видеть не мог, но мог представить, касаясь губами, проводя языком, и это заставляло его уже не стонать, а рычать от возбуждения. На левую стопу он уже просто накинулся, а потом начал подниматься выше.
Юми дрожала, чувствуя, как горячая волна накрывает её, медленно и неотвратимо. Когда Вольтер дошёл до коленей, она ещё держалась, радуясь, что Вольтер не видит её полуоткрытых губ, туманного взгляда, не видит, что она уже минуту ласкает свою грудь, кусая губы. Но когда он влажно и горячо припал к бёдрам, не удержалась и застонала.
Он сорвался с места, целуя живот, грудь, проводя языком по ключицам, накрывая её собой, и она не выдержала:
— Возьми меня…
И тут же ахнула от того, как глубоко и нежно он вошёл. Обхватила его ногами, толкаясь навстречу, застонала, наполняясь им снова и снова, двигаясь быстрее, быстрее, и вдруг останавливаясь, желая просто чувствовать, как Вольтер вбивает её в кровать, целуя вновь и вновь её плечи, руки, лаская грудь. Она стонала, зажмурившись, сжав его, кончая долго и бурно.
В голове немного прояснилось. Вольтер улыблся, лёжа рядом, когда Юми, проверив и поправив ленту на его глазах, нежно и обещающе прошептала:
— А ведь ты опоздал… Помнишь правило? За его нарушение следует наказание.
Скользнув с кровати на пол, она направилась к стене, сняла с одно из крючков длинный тонкий хлыст. Щёлкнула пару раз на пробу, следя за реакцией. Вольтер насторожился, приподнял голову, разочарованно что-то простонал о боли и упал на кровать.
— Нееет, так дело не пойдёт.
Юми быстро подошла и приподняла рывком его голову, запустив пальцы в чёрную растрепавшуюся гриву.
— Будет так, как я сказала. Повернись.
Вольтер недовольно дёрнул носом, но повернулся. Юми осмотрела ровную, с явственно проглядывающими лопатками спину, пропустила хлыст через кулак и, слегка оттянув, ударила чуть ниже плеч.
— Блядь! — Вольтер вскинулся и тяжело задышал. Юми помешала ему встать, упершись рукояткой в поясницу и удовлетворённо глядя на розовеющую полосу.
— Правило два — не материться. Нарушишь — увеличишь наказание. Выдохни.
Вольтер упал на кровать и медленно выдохнул. Как только он замер, Юми ударила снова, прямо по центру лопаток и куда более жгуче. Она даже брови приподняла — такая цветистая и великолепная по непечатности фраза была ответом.
— Ты сейчас себе наказание увеличил втрое. Мне помочь закрыть тебе рот? — в её голосе слышалось столько ласки, что стоп-слово замерло на губах. Вольтер вздохнул и покачал головой.
— Хорошо.
Однако в следующую секунду Юми вновь не узнала саму себя. Она легко, нежно коснулась саднящих полос, успокаивая, погладила напряжённую спину, а потом наклонилась и поцеловала, едва касаясь, первый след, а потом и второй. Вольтер глубоко вздохнул. А Юми провела по полосам языком, едва касаясь, дразняще, будя боль. Стон под ней прозвучал совсем иначе, уже не только мука в нём слышалась, но и что-то другое.
С трудом отрываясь от следов, Юми напомнила, что второе правило нарушать не стоит, распрямилась, сделала шаг от кровати и вновь стегнула, позволив хлысту обжечь спину под лопатками, а потом почти без перерыва куда легче стегнула поясницу.
Вольтер вскрикнул и упал, уткнувшись в одеяло и что-то шепча. Юми наклонилась провести языком по двум новым розовым полосам, а заодно чтобы проверить, не нарушается ли второе правило, но расслышала «Pa-а-аdre nuestro que está s en los ci-е-е-е-elos …*». Ей захотелось услышать всё целиком.
Она вновь попросила выдохнуть. Стежки спускались ниже, огненные, невыносимые, частые, изредка задерживающиеся из-за очередного указания выдохнуть. Хриплое дыхание и отдельные вскрики быстро переросли в стонущую, прерывистую молитву:
— А! Santificado sea tu Nombre, мммм, venga a noso-o-o-otros tu reino, — несколько прерывистых вздохов, выдох, — há gase tu voluntad… ау! así como…. ссссс… es en el cielo, en la tie-е-е-еrra. — Выдох, вдох, выдох. — El pan nuestro sustancial de cada dí a dá nosle hoy… Аааа! — частое, прерывистое дыхание, выдох, стон на вдохе, выдох. — Perdó na-а-аnos nuestras deudas, así co-о-о-оmo… ммммм… noso-о-о-оtros perdonamos a nuestros deudores. — Выдох. — No nos dejes… А! — Выдох. — А! caer en la tentació n, mas lí branos del maligno. — Выдох. — Аааа! Pues tuyo es El Reino, El Poder Y la Gloria. — Выдох. — Ааааа! Ahora y siempre y por los siglos de los siglos. — Аааассссс! Amé n.
Юми заставила повторить «Аmen» ещё дважды и отбросив хлыст, скользнула грудью по спине, легла сверху, жадно гладя горящий зад, целуя плечи, шею, влажные щёки, вспотевшую макушку. Не в силах терпеть, она велела Вольтеру перевернуться, с удовлетворением слыша болезненное шипение, и оседлала. Если ему не нравилась боль, то точно не такая.
Теперь она распласталась сверху, двигаясь плавно и безжалостно, толкаясь, заставляя чувствовать каждый огненный след, чувствовать её губы, руки, волосы, позволила обнять, крепко, но нежно, неизменно нежно, и от одной этой нежности, кажется, готова была кончить.
А потом он вновь оказался сверху, а она лежала под ним на животе, приподнявшись, и тонула в собственной покорности. Потом поблёскавающим ножом она разрезала ленту, только две небольшие прорези, чтобы видеть его глаза. Хриплым, грудным голосом он с улыбкой тянул «…floating, falling, sweet intoxication. Touch me, trust me, savor each sensation…**». А потом… Потом она потеряла контроль.
__________________
Под утро — уже брезжил рассвет — Юми проснулась. Вольтер дремал рядом. Рука его была ледяной, волосы застыли иголками, как у ежа. Юми ласково коснулась губами холодного плеча.
— Пойдём-ка.
В ванной шумела вода, щедро делясь теплом и паром. Сняв с Вольтера повязку, для чего ему пришлось нагнуться, Юми прошептала: «Кран». Он распахнул глаза и глубоко, с удовольствием вздохнул. Юми порадовалась и другим, совсем не печальным вздохам, пока он устраивался в ванне.
— Тебе нужна своя верхняя в Нью-Йорке, не затягивай с этим, — сказала она так просто, будто всю ночь они заплетали друг другу косички на пижамной вечеринке. И тут же прикрыла дверь, прислонившись к косяку и закрывая глаза. Хотелось войти туда и, разбрызгивая по полу воду, забраться к нему.
Юми не вошла. Утро гладило её по щеке, а музыка ночи звучала всё тише, тише, оставляя сладкое томительное чувство, которое совсем не хотелось отпускать.
_______
* «Отче наш» на испанском.
** Отрывок из партии «Музыка ночи» мюзикла «Призрак Оперы».
@темы: ФБ, us two, чердаки иподвалы, Everybodys got a little kink, фанфы