Фб визуал

ВЫЛОЖЕНЫ МИНИ НИЗКОГО РЕЙТИНГА

@темы: ФБ

---

Фб визуал

28.07.2019 в 19:00

Пишет  fandom Americas 2019:

ВЫЛОЖЕН ВИЗУАЛ НИЗКОГО РЕЙТИНГА

@темы: ФБ

---

ФБ мини

ВЫЛОЖЕНЫ МИНИ НИЗКОГО РЕЙТИНГА

@темы: ФБ

---

ФБ мини

23.07.2019 в 16:44

Пишет  fandom Americas 2019:

ВЫЛОЖЕНЫ МИНИ НИЗКОГО РЕЙТИНГА

@темы: ФБ

---

ФБ драбблы

ВЫЛОЖЕНЫ ДРАББЛЫ НИЗКОГО РЕЙТИНГА

ВЫЛОЖЕНЫ ДРАББЛЫ НИЗКОГО РЕЙТИНГА

@темы: ФБ

---

Takin' over the asylum

Многосерийный фильм, который смело можно назвать "Едим стекло с улыбкой". Как кто? Правильно.

Бафту им вручали через губу. И не потому, что обошли мастодонтов вроде Коронейшен Стрит, от них не убудет, как говорится, мы не обеднеем, вы не разбогатеете, но шотландцы взяли новую высоту - новый взгляд на проблему душевнобольных и отношения к ним. Он до сих пор новый. Были 90-е, бытовало две версии отношения к проблеме: "ути бедненькие неполноценные люди" и "заприте и к людям не пускайте, опасны". А тут иное, тут о людях, которым тяжело, потому что их хроническая болезнь резко делает их не людьми в глазах окружающих. Они - пациенты.

С первой серии задаёшься вопросом - это авторы так долго готовились к съёмкам? Или знают кухню изнутри? Оказалось, второе. Сценарист имела подобный опыт. И это видно.

читать дальше, но опасаться спойлеров, которые, скорее, помогут определиться, хотите ли вы отведать такого стекла

Это не документальный фильм. И есть стекло на протяжении шести часов тяжело, немногие смогут, поэтому автор дала столько света и юмора, сколько возможно. Потому и возможно этот фильм досмотреть до конца. Да, что-то сглажено, что-то упомняуто или показано только мельком, но выражению главной мысли это не мешает, а главная мысль - что в душевнобольных людях людей почти никто не видит.

Главный герой, Эдди МакКена - человек психически здоровый, хотя и стремительно движется к алкоголизму. Жизнь не удалась, 38 лет, ворчливая бабуля, нелюбимая и "не своя" от слова совсем работа по продаже окон едва позволяет свести концы с концами. Единственная отдушина - радио, он мечтает быть диджеем. Он всю жизнь отправляет демо на станции, пытается пробиться, но безуспешно, всё, что может себе позволить - работать в качестве волонтёра на радио местной больницы. И он рад, хоть его там никто не слушает и поджимает не желающая учиться молодежь. Молодость побеждает, в конце концов, но Эдди приглашают в другую больницу радиостанцию возрождать. И больница эта - психиатрическая.

"Если хочешь, чтобы кто-то и правда слетел с катушек, нет лучшего средства, чем психиатрическая клиника".

Для работы на станции нужны люди. Эдди находит помощников из числа пациентов. Надо сказать, что в работе станции участвовали все, но, само собой, не все могли именно работать на станции, автор не любит идеализма. С Эдди станцию поднимают четверо: Кэмпбел, Розали, Фергюс и Франсин.

Эдди - тот редкий человек, который не только в помощниках своих, но и в остальных пациентах видит людей. Поэтому ему страшно с самого начала. Но, пожалуй, остаться его убеждает эта четвёрка, каждый по-своему.

Кэмпбел становится его учеником. 19 лет, больше всего похож на молоденького щенка, громкий, добрый, активный, решительный и готов на всё. Он слушает Эдди, он учится, он мечтает быть диджеем. У него талант. И маниакально-депрессивный психоз с преобладающими стадиями мании.
"- А как ты вообще попал сюда, Кэмпбел?
- Не догадался ещё? Я маньяк. Но не беспокоооойся, таблетки делают меня совершенно стабииииильным..."

Сразу надо оговориться, маньяк - это не тот, из ужастиков, что за людьми с ножом бегает. Мании разные бывают. У Кэмпбела манией стало радио. Надо сказать, счастье, потому что всё больше убеждаюсь во мнении, что для людей с МДП лучше творческой профессии нет, там и сменяющиеся виды деятельности, и всегда ново, нагрузка большая и выход душе и эмоциям есть. Сразу Эмили Отэм вспоминается, которая заставила свой МДП оплачивать свои счета.

Кэмпбелу тяжело учиться. Для него серьёзная учёба - "дни, или даже недели". Но у него и производительность выше. Он за день успевает столько, сколько Эдди при всей искренней увлечённости не смог бы за неделю. "Хочешь быть маньяком?" Он видит цель и не видит препятствий. Он - локомотив всей истории, благодаря его идеям, собственно, удалось вылезти из болота мешающих факторов. Что не отменяет проявлений болезни - ему собраться тяжело, расставлять приоритеты - незнакомое понятие, родить идею - запросто, разработать план её выполнения - почти невозможно, кроме того, он ещё мальчик, который даже школу не успел закончить, он восторжен и сложно принимает поражения. Ему нужен Эдди рядом, который упорядочит этот маниачный хаос и даст ему не прогореть бенгальским огнём, а стать делом жизни, делом, которое радует и получается.

Ещё важная деталь - Кэмпбел не собирается скрывать свою болезнь или стыдиться её. Скрывать, впрочем, бесполезно, его возбудимость всё за него говорит, а вот со стыдом - это его достижение. "Мы - психи и этим гордимся". Ни одно поражение не поставит его на парапет, потому что он собирается играть на болезни, ставить на это.

Но ему нужен, ему просто необходим рядом человек. Как каждому из нас.

Эдди же приходит вечерами. А днём таким человеком становится Фергюс. Радиостанция помогла Фергюсу снова стать человеком. У него было всё - молодость, образование, любимое дело (он инженер по электронике), профессия, работа, пока он не начал слышать голоса. Они не приказывали убивать или бегать голым по улице, просто ругались, но они были. А это шизофрения, и повод Фергюса запереть. Теперь он - пациент, только и исключительно, ему нельзя доверить даже чайник. Фергюс опускается, запускает себя, уходит в мрачное молчание, единственным проявлением воли или "хобби", как называет это его психиатричка (не поворачивается язык назвать её психиатром), у Фергюса являются побеги. Он уходит из больницы, выдумывая для этого всё новые и новые способы, на час-два, сам возвращается потом, ему никто не препятствует, потому что угрозы он не представляет, а поймать его невозможно.

Всё меняется, когда на их юной радиостанции летит прямо во время передачи микшер. Фергюс не просто его чинит, он себя чинит. Он уже не пациент, он - технический специалист. Он оживает. И людей вокруг начинает видеть, следит за Кэмпбелом, пока нет Эдди, именно он предупреждает Эдди о возможных приступах, помогает, стабилизирует Кэмпбела, не оставляет одного. Побеги его приобрели цель - приобретение нужных для радиостанции вещей. Он жить начал. А возможная выписка его подкосила. Потому что он знал, что за пределами больницы работы ему не получить ("меня выписывают сидеть дома и смотреть телевизор"). И вовсе не от недостатка знаний и умений, он работает не только на радио, нужные вещи он добывает как раз в обмен на свои услуги специалиста. Он профессионал. У него высокий уровень интеллекта, как признаёт его психиатричка (даже "неожиданно высокий"). Он не испытывает проблем в общении. Он хороший друг. Он замечательный молодой мужчина. Он хочет и может жить нормальной жизнью. Но у него клеймо, диагноз. Удалось найти работу только обманом, но тут подключились добрые врачи и надежды нет.
"- У вас хроническое заболевание. Как диабет. И вам нужно с этим жить.
- Но диабетики работают".
Фергюс - это тот случай, когда мало победить болезнь - тебя всё равно притащат к краю.

Розали. Розали - милая дама, старшая в компании. На станции она появляется с лёгкой руки Кэмпбела ("Не люблю использовать чужие заболевания, но она очень просила"). У неё синдром навязчивых состояний, по её выражению "не будет мне отдыха, пока везде на Земле не наступит чистота и порядок и все микробы не будут уничтожены". Да, у неё зацикленность на чистоте и порядке. Поэтому на пару с Кэмбелом они помойку превращают в не лишённую уюта функциональную рубку за денёк, и в основном она, да. Но она далеко не просто супер-уборщица. Её стремление к порядку сочетается с недюжинным организаторским талантом. В больнице ей и стекла не дают протереть, а на станции она незаменимый человек, ведущий расчёты, на которые у Эдди не хватает сил и способностей, способный скурпулёзно продумать и воплотить в жизнь даже самую безумную идею Кэмпбела. Она способна организовать народ, спланировать время. А при форс-мажорах ей вообще нет равных - так грамотно, быстро и без лишних нервов развести всех по местам и решить кучу крупных и мелких задач не каждый человек сможет. Да, её немножко опьяняет власть, но милейшая женщина, и силы характера, и решимости её можно позавидовать. И думаете, ей кто-то говорит спасибо не из своих? Нет, конечно. Она же - дурочка, пугало в старой одежде, заливающая всё Детолом и боящаяся дотронуться до кого-либо голыми руками.

И Франсин. Она нужна Эдди. Она его отогревает. Выслушивает. Ободряет одной улыбкой. Улыбка Фрнсин - дорогая улыбка, потому что с её депрессией, отягощённой психозами, она задыхается в больнице и медленно умирает, запертая там. И тут улыбка. Она ему верит, всем его начинаниям. Она открывает ему глаза на многое в этом богоугодном заведении. На себя. Она друг. И больше, чем друг. И во всех идеях она - опора и поддержка. Франсин, о которой говорят, что ей к людям вообще нельзя, она же так не умеет с ними. А она умеет поддержать и воодушевить. Но это кому-то интересно вне своих? Нет, само собой, нет. Её болезнь, как и болезнь Розали, приобретённые. Их, в отличие от Кэмпбела и Фергюса, планомерно довели до клиники.

Отношение. Главная нить, главная тема здесь - отношение.

Как относятся к пациентам врачи и персонал клиники?
Сперва клиника кажется милой, прямо дом отдыха. Но в первой же серии мы видим изнанку, так скажем.
Чаще всего мы встречаемся с сестрой Изабеллой, которая пытается усидеть на двух стульях - помочь пациентам и не забыть, что они не люди. Часто вообще самоустраняется.
А ещё мы часто видим Стюарта. Непонятно, кто он, медбрат или нет. Он "круши-ломай", связать, скрутить, утащить, разогнать или согнать людей в одно место - это к нему. О, он очень рад работе, он так самоутверждается.
Ещё есть Эвелин - дама-завхоз. Образец лицемерия. И улыбающейся жестокости. Всё готова сделать, принимая Фергюса в халате за врача, узнав, что тут пациенты, делать не так готова. Но выехать за счёт не своей удачной задумки во время дня открытых дверей - пожалуйста. Отключить станцию - тоже пожалуйста. "Это чудесно, что вы привлекаете пациентов для работы". "Наймите здоровых добровольцев".
"- Я не позволю вам устанавливать новый микшер без специалиста!
- Фергюс - дипломированный специалист!
- Фергюс - пациент!"

Их задача - держать всех под водой, глотнули воздуха - и опять в расплывающийся фармакологический мир. У них интересная тактика. Как говорит Франсин, они никогда не запрещают, не говорят "нельзя того-то или этого", они ставят тебя в такие условия, что ты сам останавливаешься. Хочешь какую-то мелочь, повесить плакат над кроватью, - нет кнопок. Приносишь кнопки - попортишь краску на стене. Приносишь краску - она не того оттенка. И ты уже ничего не приносишь. Это для девочек. Для мужеска пола есть ещё варианты - "потребуется медицинское вмешательство" или "я тебя сломаю как спичку".

Врачи. Честно, не могу называть их врачами.
Интересная деталь - все четверо работников станции уже на стадии выписки практически, кроме Франсин, а она очень быстро идёт на поправку. Но для каждого весть о том, что через неделю-три-месяц выписка - ужасная неожиданность. Франсин разрешают гулять, дают пропуск на полдня, и она не знает, что делать с ним, так и просидела бы на крыльце, если бы не Эдди. Врачи никак не предупреждают людей, не дают им собраться с мыслями, а о "вливании" в нормальную жизнь и речи нет, совсем. Отвязались - и рады.

В жизни пациентов врачи не участвуют. День открытых дверей, огромное открытое мероприятие - ни одного врача. Им не надо.

Врача Кэмпбела мы не увидим. Он больше общается с его отцом. А для сообщения супер-новости, что Кэмпбел не стабилен и из-за срыва его оставят в больнице ещё недель на шесть-десять выбирает чудный момент, когда Кэмпбел только очнулся от звонкой дозы транков. Самое ведь время, да?

Врача Франсин мы наблюдаем после уже её срыва, спровоцированного Стюартом. Что же он делает? А он всего лишь пугает Эдди до смерти её историей болезни, уговаривая не сближаться с Франсин, а лучше вообще исчезнуть с радаров. А до этого он упорно не видит, что сама атмосфера клиники убивает его пациентку, и так она не вылечится никогда.

Врач Розали. Хочет её сплавить побыстрее. Муж требует сильных лекарств, и этот типа доктор всерьёз уговаривает женщину присесть на фармакологическую наркоту ради спокойствия мужа, хоть ей не надо. А если не хотите - идете в хостел, в приют, к наркоманам героиновым, хоть на улицу, только идите. А постараться с мужем поработать? Нет, не слышали.

Вершина - психиатричка Фергюса. Так филигранно разрушить человеку жизнь надо суметь. Использовала для исследования, убедилась, что его болезнь почти купирована, что редчайший случай, не позволила работать, да ещё и не удосужилась ну хоть какие-то поддерживающие мероприятия провести. Ну ты же почву выбила из-под ног, это же было видно, ну хоть что-то дай ему как повод жить? Но он не человек, он - пациент, его чувства не существуют. Она правда очень удивилась его прыжку. Правда ожидала, что он останется и будет её подопытным кроликом.

А ещё чудо-врачи выгоняют из больницы пожилую Нану. Она не имеет гражданства и диагноза. Просто пожилая и пьющая потерявшая родных женщина. Ну и что, что она будет жить на улице. С глаз долой - из сердца вон.

А ещё чудо-врачи очень любят транки. И электрошок (в фильме только упоминается, дважды, буднично и страшно). И тупые. Потому что пару лет назад радио включали, 122 пациента обратились ко врачам с жалобами на голоса, а они накупили лекарств на 6000 фунтов, а потом только до них дошло, что это были за голоса и радио они закрыли.

Что ж говорить об отношении людей без медобразования? Родные и близкие становятся такими же мучителями.

Отец Кэмпбела на полном серьёзе требует "прекратить это, собраться", имея в виду болезнь. Он признать не может эту болезнь, он готов от сына отказаться и передать на принудиловку, если тот не согласиться сидеть тихо у тётки. После же продления лечения не объявляется совсем. Даже после успеха на радио. Вывод - врач с ним не работал, сам он слишком костен, чтобы принять такого сына, он даже прикоснуться брезгует, вроде как стыдно. И на Кэмпбела действует как холодный душ.

Муж Розали озабочен тем, что скажут люди. Он готов посадить жену на сильные транки, только бы была как все. Врач на это смотрит и молчит. Но их история не безнадёжна. Они любили друг друга, они пережили многое вместе, и в конце концов муж встаёт на её сторону, защищая её от окружающих.

А что же окружающие? О, тут полёт. Главное, на что обращают авторы внимание - неприятие и лицемерие.

Ладно бы всё ограничивалось таким открытым враждебным неприятием, как в деревушке, куда уезжает Розали. Там не пускают в дома жителей специального центра, активно гадят им и нападают. Или детишки милые, готовые поиздеваться над всеми и каждым. Но лицемерие, лицемерие...

Начало второй серии. Эдди на основной работе. Семинар по продажам. Сухонький мужичок увлечённо орёт на толпу продавцов, пытаясь их замотивировать на агрессивные продажи. Потом обращается и к отдельным лицам, крича в лицо нечто такое:
- Клиент говорит вам, что не будет покупать окна, у него нет денег, ваши действия?
- Продать ему окна!
- Верно! (к другому продавцу, тем же ором) Клиент не хочет покупать окна, одевается и хочет уйти, что вы должны сделать?
- Продать ему окна!
- Да! (к третьему, тем же манером) Клиент вызывает полицию, вас арестовывают, ваши действия?
- Продать окна!
Дальше все увлечённо орут "Продай! Продай! Продай!" Эдди и секретарша босса чувствуют себя крайне неуютно.
Чуть погодя. Эдди на радиостанции, следит за тем, как Кэмпбел ведёт эфир. Кэмпбел говорит о песне.
- Не слышу тебя, Кэмпбел.
Тот повышает голос немного.
- Всё ещё тебя не слышу.
Голос ещё немного повышается.
- Кэмбел.
- Эдди, я - душевнобольной, если я буду говорить ещё громче, меня свяжут и вколят успокоительное!
То есть, в первом случае это не призыв к агрессии и полной дури, это мотивация и тренинг - здорово. Во втором повышение голоса для лучше слышимости - доза транков.

С тем же Кэмпбелом. Правдами и неправдами прорываются они с Эдди на радио. Кэмпбел не скрывает своего состояния, мы помним, он им бравирует. Их приглашают на беседу, дают пробную программу, обнадёживают как могут. А потом предлагают контракт Эдди, потому что у Кэмпбела диагноз по психиатрии. Так чего ж вы обнадёживали? Это, собственно, Эдди и спрашивает. А вот. Разве у пациентов есть чувства?

Лицемерит отец Фергюса, кое-как пригласив героев на похороны, маскируя болезнь сына, как мог.

"Чем же всё это окончится? - Будет апрель..."

Почему эта песенка вспомнилась, не знаю, она хорошая. В финале нам дали много света. Столько, сколько можно. Но дали и вопросы. Кэмпбел мечту получил, а он справится один? Эдди и Франсин нашлись, а как они будут дальше с чистого листа? Розали решила бороться, а сможет?

Хочется, конечно, ответить да.

А ещё там музыка - герой. Она шикарна.

А ещё шотландский акцент. Он мил и звонок.

Это я улыбаюсь, кушая стекло. Как кто? Правильно. "We are loonies, and we are proud!"

@темы: размышлизм, Дэвид Теннант, чердаки и подвалы, Takin' over the asylum

---

Ричард II

Начнём с того, что это очень интересная пьеса. Существует мнение (только мнение, в конце концов, личность самого автора установить не можем, а о намерениях судим), что написана она была в качестве предупреждения для тогдашней королевы, мол, ерундой на троне страдать не надо - плохо кончишь. Опять же, если вспомнить, когда пьеса написана, становится понятно, что образ Ричарда не должен вызывать очень ярых симпатий. Всё-таки он очень отличается от современного пьесе представления о герое-короле, да и о герое-мужчине (мускулинность, брутальность, воинственность и т.д.). Учитывая и театральную традицию того времени, можно представить, что Ричард во многих сценах был смешным и жалким. На это же работает и особое изложение исторических фактов: на самом деле Ричард был захвачен неожиданно, направлялся на переговоры, на своём суде не присутствовал, хотя собирался себя защищать (видимо, испугались, что переговорит обвинителей), соответственно, пункты обвинения были зачитаны без него, корону сложил на землю, Богу, но не отдавал Болингбруку, умер при невыясненных обстоятельствах (официальная версия - "от душевной меланхолии"). Эпизод с Хэлом Шекспир вырезал полностью, ну совсем это не сочетается с образом "плохого", жалкого и слабого короля. Но таков ли в пьесе Ричард?

Ведь сам текст пьесы этому противоречит. Её условно можно разделить на две части, в которых видна попытка психологического параллелизма. Сперва нам представляют плохого, слабого короля (который и человек-то не очень) и сильное, смелое дворянство, честное - слепой зажмурится! Прямо из филатовского вспоминается: "Мажу утром бутерброд - сразу мысль: а как народ? И икра не лезет в горло, и компот не льётся в рот". И дворянство это обижено самодуром-королём так, что некуда дальше. И под "Вихри враждебные" угнетённое дворянство идёт за своим. Но своего дворянству мало, и жажда власти сжигает их личины, показывая настоящее лицо, которое лицом назвать сложно. Поворотным моментом же становится казнь соратников Ричарда, они не выступали против Болингбрука, скрылись в замке, казнил же он их за то, что близки к королю. Тут меняется и сам Болингбрук, и Ричард.

В драме одним из главных приёмов, конечно, является речевая характеристика. И вот во второй части у Ричарда даже банально больше слов, попросту выражаясь. Если в первой части его реплики немногословны, часто мотивы его действий не передают (как, например, в первой же сцене, где он вроде как странно и малодушно отговаривает от поединка спорящих), зато эмоциональны, то во второй части у него появляются свои монологи, в которых, собственно, основные идеи пьесы и заложены. И мотивы действий, весьма интересные и неожиданные в свете первой части. И заканчиваем мы своеобразным, но прославлением Ричарда. Другое дело, что всё это надо разглядеть, если вспоминать современные Шекспировскому обществу и театру традиции.

Но мы будем говорить о современной постановке Дорана. А это дело иное. Это взгляд из современности. С позиции современного читателя и зрителя "Ричард II" - это вещь огромной гуманистической силы.

Переходя к спектаклю Дорана, нужно упомянуть еще одну особенность пьесы - отсутствие ремарок, выражающих экспрессию. Их вообще крайне мало, либо адресные (кто к кому обратился), либо ремарки-действия, самые общие (вошёл-вышел, бросил перчатку - поднял перчатку).
Такое положение вещей - находка для актера и режиссера. Что хочешь, то и играй. И это же рождает обилие трактовок.

Пара слов об одной из них - открывающем эпизоде мини-сериала "Пустая корона". Ричарда играл Бен Уишоу, взял Бафту за эту роль, по-моему, вполне заслужено. И многие говорят, что это не Ричард, негодно, плохо, и т.д. Я думаю, тут роль сыграла трактовка.

"Пустая корона" опирается на текст Шекспира, история их мало интересует. Отсюда трактовка Ричарда как символа государя, лишившегося государства. Отсюда узкий диапазон эмоций (они для короля - исключительное дело), отсутствие мотивации (чтобы ее в тексте выделить, надо знать историю). Там своя концепция.

У Дорана спектакль про человеческое получился. И Ричард живой. Как выразился Дэвид Теннант, он играл "нечто противоположное" Уишоу.
И, думаю, очень здесь помогло изучение истории. И в Вестминстер все вместе ходили, и книги читали. И это помогло, но и проблему вызвало - а как же совместить историю с Шекспиром? И не свалился ни в одну из сторон, благо простор для интонации там. Правда, это двухчастный параллелизм сгубило на корню, ну да и не велика потеря.

Рассмотрим обе части отдельно. В первой Ричард Теннанта многогранен, и к абсолютизму склонен, и не сильно страной обременен, и благороден так же, вспомнить хотя бы реакцию Ричарда на насмешку Омерля над изгнанным Болингбруком. Он осаживает кузена. Хотя сам только что весьма вольно о нем высказался.

Теннант прошел по острию ножа, поставив очень сложного человека в ситуации, в которых он не был. Что мы знаем о характере Ричарда? Сложный сплав из острого ума, комплекса неполноценности и абсолютной уверенности в своей богоизбранности. Человек не своего времени. Книгочей, модник, покровитель культуры и искусств, умеющий хорошо говорить и писать по-английски (редкость для двора), поборник гигиены. "Здесь всё моё и все мои". Настроение что погода. Способный к резким действиям, умеющий выжидать. Мстительный. Благородный. Стремился к миру, укрощал страсти к поединкам денежным штрафом. Капризный и думающий. В 13 лет усмиривший народное восстание и просмотревший подставу дядюшек, из-за чего в народе прослыл лжецом. Наивно верящий в честь. Принимающий решения от левой пятки. Сложный он был.

Поэтому мы видим длинные многозначительные переглядки с Моубреем во время ссоры и поединка (не доказано, но бытовала версия, что Моубрей убил Глостера по приказу короля), поэтому небрежность и недоверчивость в разговорах с дядюшками сразу отсылает и к детству Ричарда, и к делу лордов-аппелянтов, когда дядюшки эти радостно казнили его друзей и наставников, и как-то сразу возникает вопрос - а с чего ему нежными чувствами проникаться к ним? И тут же, тут же эта слепая детская доверчивость, продиктованная этой слепой же уверенностью в своей неприкосновенности, с которой Ричард оставляет страну на дядю.

А потом горе. Так говорят - человек познаётся в беде или в радости. Всё слетает, остаётся главное.

Сцена на берегу по возвращении из Ирландии. Внезапный удар, который приводит к решению и осознанию, что король - человек. Да, здесь истерические ноты, вполне оправданные, здесь страх, здесь слабая рука с мечом. И детское, обезоруживающее отчаяние. Дважды король опускает голову, и здесь - первый раз. И здесь же пророческие слова о судьбе короля и той самой неприкосновенности, которую внушили с детства. А её нет. Не перед Болингбруком - перед судьбой и смертью. Что печально - нет и друзей, один епископ готов сообщить что-то про достойную смерть, а это так себе поддержка.

Мне понравилось мнение, что этот спектакль во многом о выборе. Все вынуждены выбирать. И у Ричарда есть выбор. О, даже многовариантный. И исторически он был таков: сесть на корабль и уплыть, во Францию, к примеру, где или собрать войско, или просто остаться в живых; взять тот небольшой отряд солдат, что оставался, и погибнуть, сражаясь, избежав низложения, унижения и заточения - всех этих радостей жизни; или же добровольно отдать корону. Кстати, с выбором он остаётся один на один. Почему он выбирает последнее? Бегство даже не рассматривается. Бой? Уже в финале сцены он велит отпустить солдат. Зачем? Пусть пашут, у них есть надежда, им умирать совершенно незачем (тут Шекспир развенчивает мысль о короле, презирающем простых людей).

Возможность боя Ричард упоминает и на стене замка Флинт. Мол, чем унижаться, лучше выйти с мечом и пасть. Но это не случается. Почему? Омерль так сказал? Да нет, так сказал Ричард, когда со стены предрёк междоусобицу невиданных масштабов. Она потом и приключилась. Это к слову о государе, не способном думать о стране. Способен, жаль, не так часто то делал. И сразу вспоминается, во что превратился двор без Ричарда - перчаток не хватало, чтобы со всеми "забиться". Но вернёмся к замку Флинт, есть тут очень важная деталь. В пьесе мы видим миленькое такое противоречие - сперва король говорит о бунтовщике и воре Болингбруке, а потом неожиданно приглашает его в замок, да ещё и в весьма умеренных выражениях, соглашаясь принять все выставленные условия. В спектакле это решено было замечательно - приглашение со слов Ричарда озвучивал Омерль.

Дальнейшая сцена в замке - полууставшее от обречённости отчаяние. Интересно, ведь сыграть обращение к Омерлю можно тысячей разных способов. Но тут мы видим утешение. С диковатыми глазами, потому что самого бы кто утешил, неловко, немножко неуклюже, но король вот не может просто не утешить. Это к слову об эгоисте. И да, это английская традиция - играть Ричарда как минимум бисексуалом, но как же тут всё сказано невероятно, тактично и просто. Сказано, это я не про слова.

Понемногу Ричард теряет одежду - как защиту. Понемногу теряет манеру речи. И манерность исчезает, меняется тон голоса, и иначе он говорит уже. Опять же, у Шекспира он не назван нигде безумцем. И Теннант в безумии его прятать не стал. При этом Нотумберленд замечает, что от горя его речь бессвязна. Это потому что метафоричность в речи появляется, и сама речь более многословна и раскованна, что не характерно для королей, которые вынуждены цедить каждое слово. Только Ричард уже - всё меньше король. И может позволить себе и иронию, и сарказм. И прямоту.

Сцена отречения - это жуткая сцена. К истории отношения не имеющая. На самом деле Ричарда захватили обманом, пока ехал на переговоры, на своём суде он не присутствовал, хотя хотел себя защищать, а корону положил на землю, Богу отдав, но не Генриху. Тут нет защиты. Из одежды только рубашка (традиция сравнения с Христом? Потому что и в "Пустой короне" она же, в тексте одежда не оговаривается). Сердце заходится ещё в замке и продолжает сбоить на протяжении сцены. Сцена безграничного человеческого унижения. Но, как это с людьми бывает, быть униженным и унижаться - это разные вещи. Теннант это играет филигранно. Его Ричарда ногами топчут, а в нём столько достоинства и человечности, что диву даёшься. А победители-герои просто мерзки, слабы, и ведомы. Так уж получается, так выстроена эта сцена, что Ричард тут либо сам действует, либо действие побуждает. И потому для меня самым жутким оказалось завершение сцены. Тот момент, когда Ричард на деле осознаёт, что над собой уже не властен. И это резкий момент. Вот он защищался, требовал, не сделал того, чего не хотел. Но он не может просто уйти. Надо просить. А с десяти лет не просил. И нужно просить у Болингбрука, который это понимает, самодовольно лыбится и длит мучение гаденькими вопросами. Это второй момент, когда Ричард опускает голову, это - момент прожигающего просто стыда и боли. Но и тут не растоптали. В Тауэр Ричард их ведёт, опять же.

Прощание с королевой. Королеве было на момент событий лет 10-11, в жёны её Ричард взял семилетней после смерти первой жены, королевы Анны, говоря, что не в силах привести во дворец женщину, а ребёнка можно воспитать, привыкнуть. И воспитывал, учил, очень привязался. Но, само собой, был ей не мужем, скорее, в молодые отцы годился. У Шекспира она взрослая. Но не очень понятно, зачем она вообще, кажется, служит буфером между более значимыми сценами. Иногда мне казалось, что в уста взрослой женщины он сложил слова ребёнка. Сцена прощания горькая. Король остаётся королём, только зверей, да, не людей. Ричард даже как бы отдалиться от королевы пытается, понимая, что в какой-то степени он уже - источник опасности для неё. И при этом нежен, насколько только это возможно при обстоятельствах. В этой же сцене делает новое пророчество - Нотумберленд своё получит. Кстати, королева вскоре после смерти Ричарда получила предложение выйти замуж за принца Хэла, сына Болингбрука. Учитывая обстоятельства, приказ, а не предложение. Девочка сватов решительно послала, заявив, что у неё траур по мужу.

Последний раз живым мы видим Ричарда в темнице. Что было в реальности? В заключении Ричард провёл около года, потом умер при невыясненных обстоятельствах. Труп его демонстрировали, повреждений на нём не было. Официальная версия - "от душевной меланхолии". Говорили, что отказался от еды, узнав, что заговор его сторонников раскрыт, лёг, отвернулся к стене и не ел. Были и другие версии - уморили голодом, задушили, зарезали. У Шекспира (тот ещё Мартин) Ричарда убивают. Но перед этим мы его ещё немного видим.

Темница в спектакле - место последнего страдания, осмысления жизни, и о чём говорит Ричард? Об ошибках, значительная часть монолога, метафоричная, уводящая от этих мыслей, удалена. И Доран играет с материалом пьесы, добавляя к музыке ещё один знак любви - объятие пришедшего к бывшему королю конюха. В тексте никаких объятий, там конюх - скорее ещё один способ мучения. А здесь пришёл живой (музыка - она же и чудиться могла) знак любви. И реакция на объятие бесценна - "Меня. Обнимает. Конюх. Памагити". При этом ни тени отвращения, брезгливости, какого-то неудовольствия (думаю, у короля Ричарда они были бы наверняка, но тут больше чем король - тут человек), тут ключевое слово "обнимает". И он ещё какое-то время в шоке, растирая запястья, останавливается выше, там, где были обнимавшие руки. И это очень хорошо и очень грустно.

Ну и убийство. Не живут долго низложенные короли. Тут Доран опять меняет ткань повествования. У Шекспира это особый персонаж, слуга, долго слушавший стоны нового короля о страхе заточенном и решивший страх уничтожить. Здесь же убийцей выступает Омерль, что, конечно, обостряет и линию их с Ричардом отношений. И подтверждает мнение хроникёров о нём как о "скользком" Ротленде. Но и тут не всё так просто. В пьесе Ричард проклинает убийцу, называет по имени. Тут это Омерль. И имени его не звучит. И проклятие, кажется, обрезано, не высказано до конца. Потому что это последний удар.

Но Ричард появляется ещё раз - над лицемерно оплакавшим его Генрихом IV, давая нам ясно понять, что думает режиссёр по поводу этой истории.

Генрих V, сын Болингброка, перенёс останки Ричарда в Вестминстер, положив рядом с королевой Анной. И это радует, практически так же, как поклоны после этого спектакля.

Хотела прикрепить фото, но нет.

@темы: размышлизмы, Дэвид Теннант, Ричард II, чердаки и подвалы

---

Предыстория хорошей жизни

Предыстория хорошей жизни. Да, стоило так назвать фильм.

Тут будут обрывки впечатлений.

Грустная штука это, очень.
Начать, наверное, нуэно с конца. С отзывов. Их условно можно на две группы разделить - "что за родители!" и "как повезло с родителями". А где истина? Где-то бродит.

Да, будем реалистами, в Херсоне у Сергея не было ни одного шанса на мировую сцену. Определённо. Но в Киеве могли бы. И он мог бы туда отправиться в более сознательном возрасте, сам, да, в Лондон бы не попал, но премьером стал бы. Да, не самым молодым, но, возможно, не нуждался бы в кокаине как обезболе. Вопрос цены не идёт из головы.

Это удивительно. Решение принимали трое взрослых, а отвечал за это девятилетний мальчик, которому очень доступно объяснили, что семья разделилась из-за него, а овёс нынче дорог. И забыть о том не давали. Он ведь пахал, чтобы вернуть семью. В пятнадцать оказалось, что взрослые всё решили, возвращать будет нечего.

И, вроде, ничего ужасного. Но грустно. Лежит мальчик-тень, потому что надо худеть, со взрослыми печальными глазами, а греет его только кошка, которая глядит на снимающую маму глазами "ты что, дура?"

А потом Лондон. Да, это редкий шанс на победу. Но победа на одной чаше весов. А на другой - твой ребёнок, 11 лет, без единого английского слова, один. Проблемы с визой стали такой удобной вещью, можно жить своей жизнью. Между ними тогда тоже пропасть. И жуткие кадры этой же мамы, забившейся в угол, и уже её снимают, не думая подойти. Потому что между ними холодища и часовые шпагаты у телевизора.

Дальше весёлая лондонская школа, где пришлось изучать язык, отношение к тебе как к мусору из-за происхождения, ревность одноклассников на три года старше, муштру, при которой надел не форменную футболку на репетицию - уже окрик и разбор полётов. Кто там думал о призвании?

Он в двадцать лет был похож на зашоренного конягу, не видящего, куда летит, погоняемого со всех сторон. Теперь это не так. И это из-за семьи. Только благодарить я бы не стала. Благодарить я бы стала Зеленского, который снял шоры с этого коняги и дал выбор - по камням, по лужам, по росе или с кручи в реку.

Там к концу ближе грустная сцена, всё про семью объясняющая. Стоят молодые мама с папой, их снимают. И грустно даже не то, что сына шестилетнего они подзывают как щенка, грустно дальше. Он подбегает, мама хочет руки ему поднять в таком победном жесте. А он её руки хочет свести в объятие. Он победил. А она скорчила гримасу, мол, "пфф, бе, слюнтяй". Ей нужен был победитель. Он у неё есть. А сына нет.

Хорошо хоть человека не потеряли.

@темы: видео, чердаки и подвалы

---

Я обиделась на ВВС

На днях я посмотрела экранизацию "Преступления и наказания" от ВВС 2002 года. Товарищ, принесший её на ютьюб, назвал её непревзойдённой. Это действительно непревзойдённая гадость.

Такое впечатление, что авторы сценария читали кривой перевод краткого содержания, пересказанного троечником.

я довольно спокойно отношусь к перекройке сцен, если это автору нужно, даже если с решением не согласна. Но тут же смысла в том никакого. Просто так добавляем побольше грязи. Или это и есть концепт авторский? У Достоевского Питер - не радостное место, но тут переплюнули всё. Все кругом страшные, грязные, серые. Если дети, то чумазые, если взрослые, то неопрятные. И смысла нет.

Кто додумался привести Соню в трактир к Мармеладову? Да она бы, едва там оказавшись, его оттуда утащила. Но не для создателей, для создателей это способ показать, что она проститутка.

За такое убийство Лизаветы мне самой захотелось убивать. Она, видите ли, решила Раскольникову отдаться. Ну что это?

Разумихина сделали милейшим читателем местной библиотеки. Он, видно, респектабельность должен был олицетворять. Характеры полетели к чёрту вообще, Лужин по лестнице бегает за Раскольниковым, Раскольников на бедную девочку грязно ругается (в эту сцену они ещё и мою любимую колыбельку умудрились запихать, негодяи) и с семьёй крупным планом пьёт (ура стереотипам), Соня сексом занимается в подворотне (когда забыли, что дело не в Лондоне).

Да, мысль о том, что можно посадить с матерью и сестрой рядом Соню, для создателей - нож острый, поэтому она моментально "совершенно околдовала" Раскольникова, это назвали объяснением и приступили к обнимашкам. Да, их между Раскольниковым и Соней больше, чем всяких там глупых поклонов страданию. Поклонов вообще нет. И слёз Сони. Зато она обвиняет Раскольникова в том, что в нём Дьявол говорит. Далее между ними и вовсе семейные сцены случаются, очень уместные у тела Катерины Ивановны.

И мы плавно оказываемся на каторге. Вот этого я никогда не пойму, не вышла мозгами. Почему так? Почему всё, всё, о чём рассказано в эпилоге, идёт к чёрту, и каторга - это болото в условном лесу, где полуголые люди и Раскольников с прежней шевелюрой и в той же одежде, в которой был в Питере, таскают деревья без ясной цели? А после приходит Соня и нашему вниманию представляется чудный диалог, заканчивающийся так:
Раскольников: Ты стала необходимой.
Соня: Да, для тех, кому нужны шляпки.

Какие шляпки? Какие? Кому и зачем они там? Откуда она знает, как их делать? Что происходит?

Обиделась я на ВВС. И ушла смотреть версию мексиканцев, но о них в другой раз.

@темы: кино, книги, чердаки и подвалы

---

Идиот

Я буду не ругаться, нет. Я буду делиться прелестью. Еще год назад в Питере представили новый мюзикл "Идиот", по Достоевскому. Представили в виде промо-концерта, данного не на сцене, а во внутреннем дворике театра. В этом году опыт повторили уже на сцене, включили новые эпизоды, в сети, правда, есть фото только, но устроители не стали жадничать и добавили к фото аудио всего мини-спектакля.

И это, повторюсь, прелесть. Несмотря на не удачный выбор главного героя, ну, не люблю я Антона Авдеева. А многие любят и говорят, что прямо под него князь писан. Мне больше по душе в этой версии Аглая и Настасья Филипповна, вот уж где прелесть.

Этот мюзикл довольно близок к оригиналу, учитывая разницу жанров. И построен так, что человек не читавший разберётся, что к чему, и читавший не заскучает. Словом, буду делиться. Видео прошлогодние, из дворика, спойлеров нет, зато есть кондиционеры, видеокамеры, электрощиты, но это не мешает.

Вергилием по Аду Петербурга избрали Фердыщенко)

Князь предлагает Аглае Ивановне сюжет для картины - лицо приговорённого к смертной казни за минуту до помилования

Ганя Иволгин

Ганино семейство и первая встреча князя и Настасьи Филипповны

Настасья Филипповна

Дуэт Настасьи Филипповны и Аглаи

А это Ипполит

Дуэт князя и Аглаи, плавно перетекающий в трио с молчаливым третьим

Ну и как же без Рогожина

Это было без спойлеров, а кто хочет больше спойлеров, больше Рогожина и вообще больше и больше, тому

сюда

vk.com/audios-113805067, к аудиоверсии.

@темы: видео, мюзикл, музыка, чердаки и подвалы

---

Каверы

Что делать, если любишь рок, но и димнеевские мульты тоже? Правильно, каверы.

Poor Unfortunate Souls

А это просто замечательная штука.

Deliver Us

@темы: видео, музыка, чердаки и подвалы

---

ЦВЕТА

29.07.2018 в 21:05

Пишет  Nell Jeevas:

Отмечаетесь в комментариях, а я вам даю ЦВЕТ.
2. Вы пишете на своем дайрике 4 ассоциации с этим цветом, а именно:
а) связанную с детством;
б) связанную с чувством;
в) связанную с природой;
г) связанную с чем/кем угодно.


Мой цвет - фиолетовый.

1. Из детства - это фиалки. Мне они казались какого-то невероятного совершенно цвета. И шарфик Эсмеральды из мультика.

2. Ну, это, конечно, безумие. Стереотипно, да. И это не совсем чувство, но это нас с цветом связало крепче. А если о чувствах, то загадочность, тайна. В милом детском сериальчике про фей фиолетовая пыльца - это пыльца алхимическая. И ещё спокойствие, умиротворение. И как-то оно друг другу не мешает.

3. Небо, редко-редко, но бывает таким на восходах-закатах. Но чаще это растения, самые разные, тут дело в оттенках.

4. Опять же, стереотипно, но колдуны-гадатели, волшебство и всевозможная мистика. А ещё редкость. Не так часто его встретишь. Поэтому у меня тишь фиолетовая, дневник, то есть. Глаз отдыхает. И картинку искать не надо.

@темы: моб

---

Название: Дело было вечером...
Размер: мини, 1140 слов
Канон: Дэниэль Киз "Таинственная история Билли Миллигана", С.В. Михалков "Дело было вечером..."
Пейринг/Персонажи: люди Билли
Категория: джен
Жанр: переделка детского стиха в менее детский
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Люди Билли говорили от скуки
Предупреждение: немного сквернословия. А ещё при желании можно попытаться по описаниям опознать не названных по именам беседующих.
Примечание: Билли Миллиган - пожалуй, самый известный человек с диагнозом "множественная личность", в его сознании жило сразу 24 человека разного пола, возраста, национальностей, талантов и характеров.

Дело было вечером,
Делать было нечего.

Кто на лавочке сидел,
Кто-то на пятно* глядел,
Аллен пел,
Артур молчал,
Кристофер ногой качал.

Но беседа, хоть все в сборе,
Ну не клеится никак.
Тут сказал семейству Томми
Просто так:
— А у меня в кармане гвоздь!
А у вас?
— А у нас гандонов горсть!
А у вас?
— А у нас для всякой мрази
Заготовлены гробы.
Выделю сейчас вам, парни...

— Рейджен! Не в тюрьме мы.

— Сгинь!

— Ну и зря! А я бы в глаз - раз!

— Целый год я пропустил!
Вот!

— Между прочим, это я -
Настоящий здешний я!
А вы все, мои дружочки,
В голове лишь у меня.

— Кто из мелких тронет бомбу —
Разлетимся на куски...

— Мне опять искать работу?
Да пошли вы!

— Сам иди!

— Вы с Марлен, пока гуляли,
Заходили на бульвар,
И купить совсем забыли
Презеленый красный шар!

— Маленьких не обижать —
Это раз!
Нежелательных с пятна —
Это два!
В-третьих — завтра мама Билли
Приезжает навестить.
Аллен — на пятно! Квартиру
Не забудьте оплатить.

Вдруг из тьмы ответил Марк:
— Мама Билли?
Это как?

Джейсон громко закричал,
Шон тихонько зажужжал.

Кристен к Артуру прижилась.
— Всех важней, — она сказала, —
Чтобы мама Билли знала...

Только что же надо знать?

И спросил всех Дэвид тихо:
— Почему, как дело лихо,
Все бросают меня там?
Больно только мне, а вам?

Сэмюэль вот в бога верит —
Это очень хорошо!

Ли не знает про заботы —
Это тоже хорошо.

Адалана нам готовит,
Эйприл Челмера** неволит.

Аллен прыгнул на пятно,
Будь, что будет, все равно.
Артур думал.

Билли спал.

А Учитель наблюдал.

Дело было вечером,
Спорить было нечего.
_______________________

*Пятно - светящийся круг, кто стоит на нем - тот владеет сознанием.
** Челмер - отчим Билли, во многом именно его стараниями диагноз и был приобретен.

Люди Билли (по книге Д. Киза):

1. Уильям Стэнли Миллиган (Билли), 26 лет. «Первоисточник» или «ядро»; личность, далее именуемая «нераспавшийся Билли» или «Билли-Н». Бросил школу. Рост 183 см, вес 86 кг. Глаза голубые, волосы каштановые.

2. Артур, 22 года. Англичанин. Рассудительный, уравновешенный, говорит с британским акцентом. Самостоятельно выучил физику и химию, изучает медицинскую литературу. Бегло читает и пишет по-арабски. Твердый консерватор, считает себя капиталистом, тем не менее открыто высказывает атеистические взгляды. Первый, кто обнаружил существование всех остальных личностей. В безопасных ситуациях доминирует, решая, кому из «семьи» появляться в каждом случае и владеть сознанием Миллигана. Носит очки.

3. Рейджен Вадасковинич, 23 года. Хранитель ненависти. Имя составлено из двух слов (Ragen = rage + again – вновь ярость). Югослав, говорит по-английски с заметным славянским акцентом. Читает, пишет и говорит на сербскохорватском. Владеет оружием, специалист по карате, обладает исключительной силой, сдерживаемой благодаря его способности контролировать в себе поток адреналина. Коммунист, атеист. Считает своим призванием быть защитником «семьи» и вообще всех женщин и детей. Овладевает сознанием в опасных ситуациях. Общался с преступниками и наркоманами, для него характерно криминальное, а иногда и садистски-жестокое поведение. Вес 95 кг. Очень крупные, сильные руки, длинные черные волосы, свисающие усы. Рисует черно-белые рисунки, поскольку страдает дальтонизмом.

4. Аллен, 18 лет. Жулик. Будучи манипулятором, он является тем, кто чаще всего имеет дело с посторонними людьми. Агностик, его девиз: «Бери все лучшее от жизни». Играет на барабане, рисует портреты, единственный из всех личностей курит сигареты. Находится в хороших отношениях с матерью Билли. Рост такой же, как у Билли, хотя вес меньше (75 кг). Волосы носит на пробор (справа). Единственный из всех – правша.

5. Томми, 16 лет. Мастер по побегам. Его часто путают с Алленом. Как правило, агрессивен и необщителен. Играет на саксофоне, рисует пейзажи. Специалист по электронике. Светло-русые волосы, глаза цвета темного янтаря.

6 . Денни, 14 лет. Тот, кто испуган. Боится людей, особенно мужчин. Однажды его заставили копать себе могилу и похоронили заживо. С тех пор рисует только натюрморты. Светлые волосы до плеч, голубые глаза, невысокий и худощавый.

7 . Дэвид, 8 лет. Хранитель боли: тот, кто сопереживает. Берет на себя боль и страдания всех личностей. Очень чувствительный и восприимчивый.

8. Кристин, 3 года. «Ребенок для угла». Названа так потому, что именно она в школе стояла в углу. Смышленая маленькая англичанка, умеет читать и писать печатными буквами, но страдает нарушением речи. Любит рисовать и раскрашивать картинки с цветами и бабочками. Светлые волосы до плеч, голубые глаза.

9. Кристофер, 13 лет. Брат Кристин. Говорит c британским акцентом. Послушный, но беспокойный. Играет на губной гармонике. Волосы светло-коричневые, как у Кристин, но челка короче.

10 . Адалана, 19 лет. Лесбиянка. Застенчивая и самоуглубленная, пишет стихи, готовит пищу и занимается хозяйством за всех остальных. У Адаланы длинные прямые черные волосы. Поскольку ее карие глаза иногда непроизвольно двигаются из стороны в сторону вследствие нистагма, про нее говорят, что у нее «танцующие глаза».

Нежелательные - личности, признанные Артуром деструктивными.

11. Филип, 20 лет. Головорез. Житель Нью-Йорка, имеет сильный бруклинский акцент, говорит на жаргоне. Упоминание имени Фил дало полиции и прессе основание считать, что помимо десяти уже известных личностей существуют и другие. Совершил несколько мелких преступлений. Курчавые каштановые волосы, карие глаза, крючковатый нос.

12. Кевин, 20 лет. Планировщик. Мелкий преступник, планировал ограбить аптеку. Любит писать. Блондин с зелеными глазами.

13. Уолтер, 22 года. Австралиец. Воображает себя охотником на крупную дичь. Имеет отличное чутье, часто используется в качестве наводчика. Подавляет эмоции. Эксцентричный. Носит усы.

14. Эйприл, 19 лет. Стерва. Бостонский акцент. Вынашивает планы дьявольской мести отчиму Билли. Другие говорят, что она безумна. Умеет шить, помогает по хозяйству. Черные волосы, карие глаза.

15. Сэмюэль, 18 лет. Ортодоксальный еврей, единственный из всех личностей, кто верит в Бога. Скульптор, резчик по дереву. Черные вьющиеся волосы, борода, карие глаза.

16. Марк, 16 лет. Рабочая лошадка. Безынициативный. Делает что-либо, только если кто-то заставит. Предпочитает монотонную работу. Если делать нечего, просто сидит, уставившись в стенку. Иногда его называют «зомби».

17. Стив, 21 год. Закоренелый обманщик. Смеется над людьми, пародируя их. Самовлюблен, эгоцентричен. Единственный из всех, кто не согласен с диагнозом множественной личности. Его насмешливые подражания часто приносят другим неприятности.

18. Ли, 20 лет. Комик. Проказник, клоун, остряк, его розыгрыши раздражают других, заставляя вступать в драку, в результате чего они попадают в карцер в тюрьме. Жизнью не дорожит, о последствиях своих поступков не думает. Темно-каштановые волосы, карие глаза.

19 . Джейсон, 13 лет. «Нагнетательный клапан». Своими истерическими реакциями и вспышками раздражения, которые часто кончаются наказанием, он как бы «выпускает пар». Блокирует плохие воспоминания, вызывая у других личностей амнезию. Шатен, карие глаза.

20. Роберт (Бобби), 17 лет. Фантазер. Постоянно грезит о путешествиях и приключениях. Мечтает сделать мир лучше, но не имеет амбиций или каких-либо интеллектуальных интересов.

21. Шон, 4 года. Глухой. Не способен сосредоточиться, его часто считают умственно отсталым. Издает жужжащие звуки, чтобы почувствовать вибрации в голове.

22. Мартин, 19 лет. Сноб. Житель Нью-Йорка, любит покрасоваться. Хвастун, напускает на себя важность. Хочет много иметь, но не хочет работать. Блондин, серые глаза.

23. Тимоти (Тимми), 15 лет. Работал в цветочном магазине, где встретился с гомосексуалистом, который напугал его своим вниманием. Ушел в себя, замкнулся.

24. Учитель, 26 лет. Сумма всех двадцати трех личностей, объединенных в одну. Научил других тому, что они знают. Блестящий ум, восприимчив, обладает тонким чувством юмора. Он говорит: «Я – Билли, все в одном» и относится к другим как к андроидам, которых сам создал. Учитель помнит почти все.

@темы: чердаки и подвалы, фанфы

---

Ксавье Долан и Сергей Полунин

Они ровесники. Ксавье старше на несколько месяцев. Но кажется, что лет на десяток. Их называют " les enfants terribles" кино и балетной сцены, соответственно. Зря называют.

Они похоже смотрят. Взглядом серьёзным, печальным, взрослым для своих лет. В случае Полунина это даже вызывает небольшой диссонанс, потому что взгляд не соответствует тому, как он выражается. Они оба рано остались одни.

Ксавье, пожалуй, переплюнул по стажу сиротского интернатского детства всех, кто знаем мне, и Хиддлстона, и Макдауэла. Хоть и вернулся домой в четырнадцать, но попал туда в восемь. Сергей с тринадцати лет жил в Лондоне, учился. Ксавье нравилось в первом интернате, он называл это детством, однако, не был не рад вернуться домой. Правда, в одиннадцать отправили в другой, а оттуда пришлось уже вымаливать мать, чтобы забрала, чтобы не перестать быть человеком. Сергей отказался видеть родителей, потому что было слишком больно видеть их четыре дня, а потом не видеть год, но, кажется, они не очень поняли мотивацию.

Они оба тяжело пережили развод родителей.

Ксавье рано остался один в мире, который надо было познавать. И себя в нём. Он едва не слился с бесчеловечностью. Но выдернул себя. Сергей рано остался один в клетке, сквозь прутья которой мир было показать толком некому. Да и некогда.

Оба прошли через ожесточение. Когда холод в душе и жестокость. Оба остры и кипучи, поэтому холод этот и жестокость их многим стоили дорого. Оба поняли, что так нельзя. Сергей позже, Ксавье раньше. Ксавье говорит, что в свои почти тридцать не может простить себя в тринадцать, Сергей говорит, что пытается "закрывать" то, что делал "не по совести".

Да, они по-разному говорят. Долан может запутаться в "ибо...ибо" по молодости и кипучести, но красноречив и ироничен. Полунин не привык к разговорам с людьми. И говорит тихо и неуверенно, часто очень беззащитно по-школьному, не чтобы понравится, а потому что не всегда может сказать "я не знаю", которое в глазах отражается.

Ксавье может сказать "я не знаю". Но он не сможет сказать "мне нужен учитель, наставник, кто-то, кто бы мне советовал". Не сможет. Он нашёл такую. Свою экранную "маму", Анн Дорваль, которой можно звонить в любое время, холодно кидать трубки, а потом она будет спокоить истерику, пряча от журналистов на плече. Которая научит слушать других людей, доверять, и ещё много чему. Которой можно дарить тепло и ей это нужно. Но он никогда не скажет. Сергей говорит. У него есть Игорь Зеленский, который встряхнул и заставил прекратить губить талант, которому Сергей предан до безрассудства, который один остался способен прижать за шкирку к земле и дать понимание того, что надо творить самому. Но наставник всё ещё нужен.

Они оба очень любят свободу. Ксавье с этим гармоничнее. Он мир видел. Сергей не очень понимает, что это для него, но желает страстно. Он - Багира, только Багира, который только учится жить на воле. Ксавье умеет охотится.

Оба хрупки. Оба не делают из этого тайны. Но Ксавье не даст это обратить против себя. Сергей же опасно распахнут, защищаясь только холодом и железом в глазах. Многие этим пользуются, думаю.

Но слабые в их мирах не выживают.

Они покрывают тело тату, значение которых объяснять не любят. Они делают безрассудные вещи, которые через два-три года признают ненужными. Они - виртуозы в перенесении боли, а вместе создают гармонию в её физическом и моральном воплощении. Они оба творят и желают это делать целиком самостоятельно. У них это получается.

Мне кажется, они близнецы.

@темы: размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Путешествие за дудочкой Крысолова

Название: Путешествие за дудочкой Крысолова
Форма: фандомная статья
Размер: 1633 слова
Пейринг/Персонажи: Крысоловы, жители различных городов
Категория: джен
Рейтинг: G
Краткое содержание: отражение легенды в произведениях американских авторов
Задание: "Гамельнский крысолов"
Источники: оригинальная легенда о Крысолове из Гамельна, "Пополь-Вух" (эпос индейцев киче), Роберт Макклоски «Приключения Гомера Прайса» (гл. 5. «Сентербергский мышелов»), Эллисон Харлан «Эмиссар из Гамельна»

Легенда о Гамельнском крысолове — одна из интереснейших средневековых легенд.

«Золото и жир — вот он каков, славный, богатый город Гамельн!

Глубоким рвом, высокой стеной с башнями и башенками со всех сторон окружён город. У каждых ворот стражники. Если пуст кошель, на колене заплата, на локте дыра, копьями и алебардами от ворот гонят стражники.

Каждый город чем-нибудь да знаменит.

Знаменит Гамельн своим богатством, золочёными шпилями своих соборов. А гамельнцы знамениты скупостью. Умеют они, как никто, беречь свои запасы, множить добро, отнимать у бедняка последнюю денежку».

Итак, после голода, во время которого ворота были закрыты для умирающих жителей деревень, в Гамельн хлынули полчища крыс. И котов туда свозили, и суды устраивали над крысами, но ничего не помогло. Тогда в город пришёл Крысолов.

«В дверь, прихрамывая, вошёл странный человек.

Был незнакомец высок и худ. Лицом тёмен, словно хорошенько прокоптили его над огнём. Взгляд пронзительный. От такого взгляда холод пробегал по спине.

На плечах короткий плащ. Одна половина камзола чёрная, как ночь, другая красная, как огонь. В чёрную шапочку сбоку воткнуто петушиное перо. В руке же незнакомец держал старинную, потемневшую от времени дудку.

Судья Каспар Геллер попробовал даже хлопнуть его по плечу. Но тут же, громко вскрикнув, отдёрнул руку — ладонь словно огнём обожгло».

Крысолов вывел крыс из города и утопил их в реке Везер. В плату обещали ему столько золота, сколько смог бы он унести, только обманули, пожадничали, кошель серебра кинули и убраться велели.

«Долго смеялись бюргеры. А странный пришелец молча стоял, и какая-то злобная радость проступала у него на лице. Добро бы просил, требовал обещанное!.. Нет, он молчал… После него осталось слабое облачко серного дыма».

Крысолов вернулся и увёл из города детей. Существуют три варианта концовки — утопил детей Крысолов, увёл в гору, где они погибли, или же увёл в гору, но не сгубил, а вышли они в неведомой земле, где смогли город основать с явным его пособничеством.

Удивительно богатая легенда, конечно, не осталась без внимания поэтов и писателей. Первыми, само собой, были немцы.

В литературу Америки сюжет этот пришёл сравнительно поздно — в ХХ веке.

Конечно, мотив музыки как волшебного средства встречался гораздо раньше, к примеру, в мифологии племени киче, жившего на территории современной Гватемалы, где братья-близнецы Хун-Ахпу и Шбаланке, культурные герои эпоса «Пополь-Вух», звуками флейты призывали своих братьев, обращённых в обезьян.

«Немедленно (братья) начали играть на своих флейтах, наигрывая (песню) «Хун-Ахпу-Кой». Затем они пели, играя на флейте и барабане, схватив свои флейты и барабан. После они уселись рядом со своей бабкой и продолжали играть на флейте; они звали (назад) своих братьев музыкой и песней, произнося нараспев песню, называвшуюся «Хун-Ахпу-Кой».

Наконец, появились Хун-Бац и Хун-Чоуэн и, подходя, начали танцевать… Старица не смогла удержать своего смеха, и они сразу удалились, так что не было больше видно их лиц…

И тотчас начали они снова дуть во флейты, и снова (Хун-Бац и Хун-Чоуэн) возвратились; танцуя, они дошли до середины двора дома. Они гримасничали, возбуждая в их бабке такую веселость, что, наконец, она разразилась громким смехом…

Тогда снова (старшие братья) ушли назад в горы…

Они снова заиграли на флейте, и те (обезьяны) возвратились, танцуя. Теперь старица смогла удержать свой смех. Тогда они вскарабкались на (главную балку) — самое теплое место в доме; их глаза светились красным светом, они отворачивали прочь свои лица с широкими кривыми ртами и втянутыми губами. Они были очень взволнованы и пугали друг друга гримасами, которые они делали.

И когда старица увидела все это, она разразилась бурным хохотом. И они опять не увидели лиц (старших братьев) из-за смеха старой женщины.

— Только еще раз мы позовем их, бабушка, и они придут в четвертый раз, — (сказали юноши).

Они начали снова играть на флейте, но (их братья) не возвратились в четвертый раз; наоборот, они убежали в лес так быстро, как только могли».

Но, как вы понимаете, собственно к истории Крысолова это отношения не имело. Давайте вернёмся в век двадцатый.

Надо признаться, разочаровали меня американские авторы. Само собой, к этой легенде больше обращались в Германии, в Америке мало использовали этот сюжет. Но главное-то не сколько, а как. Вот с этим и проблемы.

Чаще всего Крысолов пробирался в фантастику и фэнтези, оно и понятно, материал благодатный.

Одна из авторов назвала Крысоловом похитителя детей в детективном романе.

Мне хочется остановиться на двух, на мой взгляд, наиболее ярких произведениях, авторы которых, как мне кажется, наиболее близко подошли к исходной легенде.

Роберт Макклоски «Приключения Гомера Прайса», гл. 5. «Сентербергский мышелов».

Это детская книга о приключениях школьника Гомера Прайса, живущего в провинциальном американском городке Сентерберге. Действие происходит в середине двадцатого века.

Жанр детской книги диктует свои законы — мрачность и мистицизм легенды улетучились. Крысы превратились в мышей, да и нашествия они не устраивали, их всего-то в целом городе сто двадцать пять бегало.

Сентерберг — городишко маленький и сонно-суетливый, да, вот такое парадоксальное сочетание. Он не похож на золотой и жирный Гамельн. И жадности особой за жителями не наблюдалось.

«После закрытия ярмарки жизнь в городе Сентерберге вошла в обычную колею… До выборов в городское управление оставался месяц с лишним, и сторонники демократической и республиканской партий еще не начали спорить о том, как лучше управлять городом. Члены Женского клуба тоже пока ни с чем не боролись, дядюшка Одиссей не приобретал новых автоматов для своего кафе...

Словом, ничего нового не происходило, и не о чем было людям посудачить, поразмыслить, посплетничать... Не о чем, кроме погоды, кинофильмов и последних фасонов дамских шляп, а этого хотя и не так уж мало, но все же недостаточно».

Конечно, самые главные изменения претерпел Крысолов. Он превратился в некоего Майкла Мерфи, который тридцать лет в хижине в горах изобретал лучшую в мире мышеловку, которая не делает мышам больно. И придумал музыкальную. А потом погрузил её на автомобиль и поехал по городам.

«Автомобиль был таким древним, что его хоть в музее показывай. Вместо кузова на нем стояло какое-то страшное оборудование, видневшееся из-под старого, замызганного брезента. Но не это заставило Гомера, и шерифа, и дядюшку Одиссея, не говоря уже о парикмахере, широко разинуть рты и долго не закрывать. Нет!

Больше всего их поразил вид самого водителя.

— Ух ты, какая бородища! — воскликнул Гомер.

— А волосы! — сказал парикмахер. — Ручаюсь, здесь стрижки доллара на два, не меньше!

— Кто-нибудь видит, какое у него лицо? — спросил шериф.

— Никто, — ответил дядюшка Одиссей, не сводя глаз с удивительного незнакомца.

А тот вытащил свою бороду из рулевой баранки, вылез из кабины и скрылся в дверях кафе дядюшки Одиссея».

Горожане нанимают Майкла Мерфи для избавления города от мышей, обещают тридцать долларов. Платят исправно, только сразу же и забирают эти деньги в счёт налогов. Но, что интересно, испугавшись, что мышелов детей увёл, отдают ему деньги почти насильно.

Людей Майкл Мерфи, которого жители прозвали Рип Ван Винклем, стеснялся, но только не детей. Они же очень заинтересовались новой мышеловкой и пошли посмотреть, как будут выпускать мышей. Но, зная о волшебных свойствах музыки, заткнули себе уши, выйдя за машиной за город.

А что же в итоге? Мистика, пугающая средневековая назидательная мистика, встреча с Сатаной, карающим за жадность и жестокость, всё превратилось в юмористический и немножко глупый, как по мне, рассказик.

Эллисон Харлан «Эмиссар из Гамельтона».

А вот это мой фаворит. Просто, без особых интриг автор попытался не просто сюжет легенды использовать для своих нужд, а переосмыслить идею.

Города как такового у него нет. Есть мир, тот, каким он стал через семьсот лет после визита Крысолова в Гамельн. Мир этот нерадостен, и таким сделали его взрослые.

«Прекратите заливать зелень лугов пластиком, прекратите сражаться, прекратите убивать дружбу, имейте же мужество, не врите, прекратите мучить друг друга, цените искусство и мудрость...»

Люди со встроенными в глаза, уши и горло передатчиками, забывшие, что такое кожа, дерево и мех. Им ничто не мешает, у них и из живности-то только тараканы одни. И никого они не зовут.

Вот в такой мир приходит Крысолов. Сам является.

«…маленький мальчик, лет примерно десяти. Он прогуливался по платформе. Прихрамывал. Одет во что-то вроде мягкой меховой курточки и штанишек, на голове — остроконечная шапочка из того же меха, с воткнутым в нее перышком. Вокруг шеи намотан полосатый красно-желтый шарф, а там, где он кончался, на кожаном шнуре висела деревянная флейта с затейливой резьбой…Он заговорил — очень тихо, и не только слова его звучали так по-взрослому, так разумно, но и голос его был голосом маленького мужчины. Нет, я не имею в виду карлика. Я имею в виду, что так называют пацана, когда тот ведет себя серьезно, храбро и по-взрослому. «Ты настоящий мужчина». Вот что я подразумевал».

Знакомое описание, правда? Черты Крысолова не просто угадываются в ребёнке, которого он семьсот лет назад увёл среди прочих. Здесь намеренное противопоставление. Крысолов из прошлого был сам себе хозяин, мальчика Вилли посылают со вполне определённым заданием. Мальчик пришёл сыграть. Нет никакого найма. Крыс заменяют тараканы, и их изгнание не помощь — это последнее предупреждение. Демонстрация силы. Взрослые должны понять, что их ждёт. Крысолов пришёл уводить взрослых.

«— Мы хотим, чтобы вы прекратили делать то, что делаете, чтобы вы не пакостили этот мир, иначе мы у вас его заберем. Вот и все».

Нет никаких отсылок к демонам, к адским силам. Та немногая мистика, что есть, очень аккуратно подана. Мальчик находит одного взрослого, кто помнит их историю. Маленький Крысолов ещё неделю ходит и убеждает взрослых спасти себя, потому что ему жалко людей, он хочет быть «милосерднее своего предшественника». Не случайно герой называет его Маленьким Принцем. Послушались ли взрослые, как вы думаете?

В оригинальной легенде есть три варианта концовки. Здесь четвёртый. Мальчик не убивает взрослых и не уводит за собой, он выводит их за мир, в чёрную пустоту. А сам остаётся снаружи. Мы не знаем, как не знают и взрослые, опасна ли эта пустота, ждёт ли их там смерть или они не изменятся больше. Мы только знаем, что это навсегда.

Эта вещь мне даже полюбилась. Не сногсшибательная, но своя, что гораздо важнее, попытка не просто пересказать сюжет легенды, но пойти дальше.

Что можно сказать в итоге. В американской литературе легенда о Гамельнском Крысолове не популярна. Пока очень редки случаи, чтобы Крысолов становился главным героем, замыкал на себя повествование. Ещё реже в основу произведения кладётся сам сюжет легенды с попыткой как-то его переосмыслить. И очень жаль, что это так.

Но всё ещё впереди, может быть, кто-то ещё прельстится мелодией флейты.

@темы: книги, размышлизмы, ФБ

---

Приве-е-ет!

Название: Приве-е-ет!
Размер: мини, 1485 слов
Пейринг/Персонажи: он, она
Категория: джен с элементами гета
Жанр: ориджинал, сонгфик, дарк
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: злодеи, как известно, очень любят поболтать
Примечание: сонгфик (This Way to the Egress "Saint")
Предупреждение: смерть персонажей, насилие. Все персонажи, вовлечённые в сцены сексуального характера, достигли возраста согласия и совершеннолетия

— Ну, приве-е-ет, малышка!

Удар.

— Ну вот, теперь, когда ты не кусаешься больше и не вопишь, как бешеная, послушай меня. Ты меня не вспомнила, малышка?

Нет? Нет? Чёрт, обидно. Не бойся, не бойся. Не помнишь? Совсем? Я тебе напомню, хорошо.

Это было в Нью-Йорке. Ты там живёшь, думаю, ты об этом знаешь.

А знаешь ли ты, сколько человек может не спать? Неделю. Потом — смерть. А я не спал месяц. По медицинским прогнозам я должен был спать вечным сном, ха. Но я не сплю, месяц, понимаешь? Месяц не сплю, ха!

Это было в баре отеля. Ты вошла, и я увидел твои кудряшки. Огненные.

Ой, стой, дай-ка! Да не верти башкой! Ну!

Вот, я их сохраню. Вообще я не думаю, что оставлять что-то от трупов у себя правильно. Я так никогда не делал. Но твою кудряшку, малышка, я оставлю. Понимаешь, я помню себя с трёх лет. Я всё помню с трёх, всё, абсолютно. И такие вот кудри над собой я, помню, что очень не любил. Тех кудрей нет уже. А тут вошла ты. Представляешь?

Я нахлестался в хлам, так страшно мне давно не было. К счастью, ты тоже. К счастью, ты села рядом. Я не удивился, страх уже потихоньку тонул и корёжился в стакане с виски. Я даже нашёл в себе силы пригласить тебя наверх. Мы еле взобрались по лестнице, помнишь, падали чуть не на каждой ступеньке? Боже, как хорошо, что там жили привычные люди!

Мы поднялись, я был почти в обмороке. Но ты стала снимать платье. Ты не хотела останавливаться. Я нравился тебе? Такое синее шёлковое платьице, оно со мной, да, я совсем свихнулся на тебе, малышка.

Ты сняла его. Ты была белая, как все рыжие, ты не хотела останавливаться и тогда, и я тоже. Я не был груб, я помню. Я только раз схватил тебя за волосы, ну, может, пару раз укусил.

Я говорил, что помню всё? Но вот убей меня, я не помню, что тебе наговорил. Я помню, меня не оставляла мысль, что пора покидать Большое Яблоко, говорить ему адью. Случается такой момент, когда надо. И мне не хотелось уводить тебя.

Да, как ты ушла без платья, малышка? Хе… Ладно, молчи. Оно пахнет тобой, теперь оно несколько грязно, я не мог удержаться, но оно до сих пор пахнет тобой. Малышка, я увидел тебя месяц назад, и с тех пор не спал. За что ты так со мной? Так никто не делал раньше.

Я не вполне ясно это понимал тогда. Оставил позади несколько городов. Пленительных. Но мне было не до них, я не понимал, что делаю, я был как машина. В каждом городе я жил в самом центре, в самом его сердечке. Меня считали джентльменом. Ребята, должно быть, до сих пор забавляются теми игрушками, что я для них вырезал. Я уезжал, не таясь, совершенно открыто, мне устраивали проводы, малышня бежала следом по дороге до самого вокзала.

Они смеялись, а меня блевать тянуло. Меня всего трясло, я не мог уснуть ночью, не мог уснуть днём, мог только слоняться без дела среди этой пошлости, плохо сколоченных декораций жизни. Мог только дивиться, что они находят мне место среди этого всего?

Что? Ты, наверное, сейчас удивляешься, как это я, сбрендивший псих, и так ладно и складно болтаю?

Я открою тебе секрет. Со мной один доктор поделился. Это был вправду хороший врач. Он сказал, что мне нужно наконец разрешить себе быть собой. Он думал, правда, что я — это тот слизняк ревущий, которого он достал из моей головы. Но я открыл ему глаза. Он был прав, пора было дать себе волю, если уж нагрянуло безумие, что ныть? Лучше сплясать с ним!

Я размозжил ему башку какой-то фигурной дрянью с его стола. Кровищи было… Ну, что поделать. Мы были так похожи, грех было не воспользоваться шансом. Я и шёл-то к нему за этим, увидел на остановке дилижанса. Думаю, умер он сразу и не чувствовал, как я уничтожал его лицо.

Ну, не дрожи так, твоё лицо никто не тронет, мы же ни капли не похожи.

Я бы не сказал, что очень уж грустил без тебя, малышка. Да, отсутствие сна и эта тошнотная карусель вокруг — это вышибает. Но я не потерял чувства юмора. Всё ещё приятно было зацепить какого-нибудь простака в баре и потешить его парочкой историй из моей развеселой жизни. О да, я – мастак рассказывать.

Знаешь, кого я действительно не переношу? Бродяг. Мерзких, вонючих, грязных бродяг. Один шериф сказал мне как-то: «Что ты делаешь здесь, бродяга?» Вот скажи, я похож на старое вонючее отрепье в лохмотьях? Похож? Скажи, чего ты мычишь!

Я едва терплю их. Но терплю, я джентльмен. Только не надо лезть ко мне! «О сэ-э-р, нет ли у вас цента?» Нет! Нет и не будет! И что он вообще делал на той аллее? Испоганил мне ночь. Я оттолкнул его, и лучше бы он действительно провалился сквозь землю! Нет, нет, он продолжал что-то канючить, как все они!

Но я смеялся последним. Ещё как смеялся-то! Там, в подвале, я неделю прикармливал крыс. Я знаю, я опытный путешественник, малышка, я знаю, что никуда не деться от этих сволочей. Поэтому в каждом городе я выбираю заброшенное здание с крепким подвалом. Он должен быть крепким, малышка, потому что крыски — животные умные и не любят обвалов. И там я их кормлю. А потом, когда они привыкнут, это происходит быстро, потому что крыски — твари умные, но жадные, тогда не кормлю. А потом устраиваю пир.

Они орут, знаешь, как они орут? И крыски, и эти сволочи. А я смеюсь. А простаки, когда слушают это, делают такие же глазищи, как у тебя сейчас, и до некоторых даже начинает доходить, что подобный рассказ можно услышать только раз в жизни. Конечно, тут-то и приходит пора распрощаться с очередным городом.

Думаешь, я спятил? Я спятил, да, малышка, да. Потому что после тебя я уже не мог издеваться над ними и играть. И спать. И согреться. И дышать. И эта слезливая мразь во мне всё не затыкалась, ковала по рукам и ногам.

Слушай, а у тебя нет куклы? Я понял! Где она? Где твоя кукла?

Удары. Удары. Удары.

Да, малышка, теперь я верю, её у тебя нет. Но, чёрт! Как похоже! Я знал в Новом Орлеане одну колдунью, Карлу. У неё этих куколок был вагон, вся её лачуга была в них. Мне не было дела, что я, девчонка? Мне хотелось саму Карлу. А она попросила мою перчатку, потом, мерзко улыбаясь, натянула её на какую-то из своих уродин, в котелке. Мне было плевать, по чести, я устал ждать и бросился на неё, а она воткнула иглу в ногу куклы. Я давно не испытывал такой боли, малышка, давно.

Но я же всё помню. Она смеялась, крутила иглой, я катался волчком, и уродцы по стенам сливались в какой-то хор синих, красных и чёрных пуговиц вместо глаз, лайкры, мешковины и сукна, волос. Пока я не вспомнил. И не схватил. Кукла из крашеного в чёрный дерева, с пучком чёрного войлока на макушке, в чёрном платье и алом шарфике. Эта сука была кокетлива. И умна, куклу даже не поцарапать — прочное дерево, может, самшит.

Малышка, я помню всё. И ниточку на шарфике я запомнил. И дёрнул изо всех сил. И тянул, тянул, и теперь она билась и хрипела на полу. У тебя нет моей куклы? Ну-ну.

Я устал, малышка. Ты тоже, должно быть? Потерпи, конец близок.

Я понял, что снова познать радость смогу только с тобой. И нашёл тебя. Ты недалеко сбежала. Но я не смог тебя убить сразу. Ну сколько бы мы проиграли? Ночь? И потом мне пришлось бы бежать. Знаешь, я не из тех уродов, кто играется с мёртвыми, трупы меня не прельщают, нет.

И я для начала на тебя насмотрелся. А потом всё о тебе узнал. Ты тут провела детство. Вы с сестрой играли тут на реке, у вас была тарзанка к дереву привязана.

Теперь там нет тарзанки. Я сорвал её. Но не переживай, когда тело твоей сестры снимут оттуда, тарзанку снова можно будет повесить. Мне было весело, пусть и детишки повеселятся теперь. Можно прыгать в речку, держась и за твою сестру — доска доской. Не то, что ты, иди-ка сюда…

Ммм, малышка, какие же у тебя губы! Я так давно их ждал!

У тех, других, и губы были другие, не твои, не твои, малышка. Я их отрезал даже, чтобы рассмотреть, убедиться, но нет, ничего похожего. И все эти женщины, они и в подмётки не годятся тебе! Их место — там, в тех безвестных углах городов, в лужах крови. Хотя надо признаться, многие доводили меня до исступления, но все — там.

А мы здесь. Теперь я тебя уже не упущу. Поверить не могу…

Тишина.

Поверить не могу, малышка... Ты ли это?! Кто это сделал с тобой? Постой… это — я??? Я? Нет, нетнетнетнетнетнетнетнет! Нет! Я… я сейчас… Вот так, так, беги, беги, что я сделал, что, что… Что… Что…

Что делает вас такими тупыми? Ну я же говорил, я не дышу без тебя, не живу, не сплю. Без тебя. И без убийства. И пора, наконец, почувствовать себя живым.

О, заорала, значит, уже у двери…

Быстро бегает…

Стой! Ну, приве-е-ет, малышка…

Его так и нашли — мирно спящим. В одной руке он сжимал залитый кровью нож, другой прижимал её к себе за свалявшиеся рыжие кудри.

@темы: ФБ, музыка, фанфы

---

1816. Год без лета

Название: 1816. Год без лета
Канон: American Murder Song
Размер: миди, 6095 слов
Пейринг/Персонажи: Путники, окаянные, охотники, Мама Колумбия
Категория: джен
Жанр: сонгфик, дарк
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: а как же так получилось, что лето не пришло?
Примечание: сонгфик (American Murder Song "Lullaby", "July", "Pretty Lavinia", "Unwed Henry", "Johnny", "Mary", "Sweet Rosalie")
Источники: использовались сюжеты клипа "The Six-Mile Inn" и всех пяти Проклятий
Предупреждение: смерть персонажей, насилие

Пролог

Всё началось со снегопада, парень. Снег накинулся на всю Новую Англию разом, да так, будто вознамерился приготовить самое лучшее в мире Рождество. И всё бы ничего, только дело было в марте. Снег путался в ветвях замерших в ожидании весны деревьев.

Вмиг всё побелело. Солнцу на следующий день удалось лишь подтопить немного снег, сохранив живыми леса Новой Англии, но не более. Сверкали обледенелые стволы, олени резали о наст ноги, а об обледенелые ветки — губы. Лес замер.

И люди замерли, ледяная корка ползла по их домам тоже. Да и по сердцам, парень. Так-то…

Конечно же, снег стаял, и недели не прошло.

Озябшая земля, вздохнув, приютила семена, у неё достало сил половину из них разбудить. Но дождь и град сгубили чахлые, бледные, словно больные дети, всходы. Поля превратились в чёрную грязевую кашу, жадное болото, засасывающее ноги. Люди потянулись на кладбища, дороги почернели от траурно-безнадёжных капюшонов, шляп, плащей. Потом тощие лошади потянули повозки, похожие на катафалки, на юг.

Пришло и лето. И с ним холод. Снег, мороз и ледяные узоры на окнах в июне – можешь ты представить что-то нелепее, парень? Смеяться, правда, было некому почти, оставшиеся стирали морозные узоры со своих пальцев каждое утро. Если просыпались, парень. Так-то…

А откуда взялся тот снегопад, а, парень? Не знаешь? Билли Хамфейс* рассказал бы тебе, что вся эта беда стряслась оттого, что на малюсеньком клочке суши где-то в Индонезии случилось извержение вулкана.

Он бы в красках описал, как угрюмый спящий Тамбора вздрогнул и задышал, собирая над собой тучи, как земля задрожала под ногами туземцев, как запахло калёным камнем, и воздух затрепетал, как над костром. Было поздно бежать, да и некуда, когда Тамбора выплюнул столб дыма вперемешку с камнями и заклеймил лавой джунгли и посёлки кругом себя. Там ничего не осталось. А в воздухе трепыхалось пыльное покрывало, которое закрыло солнце, вот и всех делов.

Только чушь это, парень, чушь, каких и не видывали, и не спорь!

А рассказать, откуда пришёл снег, парень, могли бы только двое на всей земле. Двое Путников. Так-то, парень…

Глава 1. Путники.

***

Путников было двое. Их видели на дорогах Алабамы, Юты, Миссури. Не замечали в тавернах и салунах Нью-Йорка и Массачусетса. Ну, мало ли бродяг ходит по дорогам после войны?

Как их звали? Даже они сами не помнили этого. А, может, говорили чистую правду, называя себя мистером Тендером** и мистером Штормом***.

Мистер Тендер предпочитал светлый плащ, такие носят в городе, мистер Шторм — нечто чёрное, перешитое из рясы, с воротником, на котором каким-то чудом всё ещё сохранялись следы портновского мела. Впрочем, это зимой, а теперь был март, и можно было обойтись обычными бог весть когда пошитыми куртками.

Мистер Тендер и мистер Шторм, как и любые путешественники, конечно, не бесцельно слонялись по дорогам. Их целью было убийство.

О, благочестивые джентльмены и леди! Спешите отвернуться от Путников, ибо они, не неся на себе Каиновой метки, всё же были убийцами. Не обращайте взора своего на их цели, воскричите же:

«Убийство да будет именем твоим, вон, прочь,
да покроется же твоё имя убийством!»

В кармане мистера Шторма лежала неприметная деревянная коробочка, похожая на крупную табакерку. На крышке был вырезан знак, «метка», как его назвали Путники, нечто вроде незавершённого треугольника, пересечённого горизонтальной линией.

А под крышкой скрывался компас. Медный вензель, ажурная стрелка и неизвестность, ведь магнитом для этого компаса был вовсе не север, а кровь убитых. Скажете, в этой стране компас должен был раскалиться добела? О нет, он был разборчив. Он выбирал кровь, пролитую теми, кто носил на себе его метку, острый знак Каина, а таких даже в этой окаянной стране было не так уж много. Хоть и хватало для того, чтобы Тендеру и Шторму не пришлось заскучать.

Иногда стрелка-жало задевала тончайшие пружинки, компас изменял, казалось бы, неподвижные миниатюры — число «13» сменялось знаком скорпиона, плачущий глаз – портретом некоего охотника, жаждущего смерти для убийцы. Что ж, пролил кровь — готовься заплатить. Но у Тендера и Шторма были плохие новости для таких ребят — убийцы, как правило, уже были мертвы, нелюбезно не дождавшись охотников.

Были ли мертвы мистер Тендер и мистер Шторм?

***

American Murder Song ”Lullaby”

— Эллис, укладывай Дженни скорее, завтра ей нужно подняться рано.
— Конечно, дорогой.

Миссис Ризон медлила войти в детскую. Вот и пролетело десять лет. Так много… Завтра её девочке надо отправляться в школу, это не так уж далеко, но как же будет их маленький кирпичный домик в дождливом саду без неё? Как они будут без неё? Впрочем, было ещё одно обстоятельство, кроме тоски перед расставанием, одна необходимость, которая удерживала миссис Ризон на пороге.

«Однако хватит трусить!» — миссис Ризон вздохнула и вошла.

— Дженни! Это я. Нет-нет, не зажигай огонь, пусть свечка, я пришла пожелать спокойной ночи. Ты ложись, малышка, ложись, я тебе кое-что расскажу.

Миссис Ризон поправила светлую прядь, выбившуюся из-под чепца. Говорить было очень тяжело, и она запела старую колыбельную, которую Дженни очень любила, а Эллис берегла как самое ценное сокровище.

Hush falls the evening,
And tickles the bell.
One freckle, three freckle, four…

Страшно было, как живой являлся его голос. Баритон, вот как звался этот голос. Когда Эллис слышала его в последний раз, она и слов-то таких не знала. Необычно сильный, глубокий, он мог и оглушить, верно, но всегда лишь ласкал её. В нём пряталась улыбка, прятались слёзы, он так старался говорить с ней, как с маленькой глупенькой девочкой, но всегда говорил, как с другом.

— Дженни, я расскажу тебе кое-что. Жил-был человек один… — Она вздохнула. — Так вот, жил-был один человек. У него была жена, её звали Маргарет. Очень высокая она была.

— Как ты?

— Да. Ты слушай. Была у него жена и маленькая дочка Эллис. Они жили в Вирджинии. Но потом им пришлось уехать на запад. Они очень долго ехали в фургоне, а рядом было ещё много-много фургонов, прямо целый город, пыльный и тесный, да ещё и двигался он.

«Это страшная и жестокая дорога, Эллис», — его голос горчил.

— Там было так много людей, малышка, так много! Кого-то Эллис знала, кто-то был незнакомый. Из каждого фургона показывались бледные лица их жён и детей, почти такого же цвета, как пыльная парусина. Они тряслись по бесконечной дороге среди прерии… Что такое прерия? В школе тебе расскажут, дорогая, ты увидишь на картинках, там нет почти дождей, пыльно, растут такие маленькие клочки травы, утрами вечные туманы. А Эллис помнила луга и горы на горизонте.

— А куда вы ехали, мама?

— Куда? — миссис Ризон качнула головой. — Мы не знали, маленькая моя. На запад. Ты поспи, Дженни, поспи, ведь завтра в школу. Закрывай глазки. Давай задуем свечу? Нет? Ну ладно, пусть погорит ещё.

«Спи», — звучало там, много-много лет назад.

Эллис Ризон вся дрожала. Пришлось снова петь, колыбельная дышала вместе с ней, его большая рука тихонько ложилась на её макушку, он обещал привести к ней луну и звёздочки, а она теперь обещала их Дженни.

— Мама заболела. От неё было теплей, чем от горячей сковородки. Она была вся белая. Потом ушла из фургона. И Эллис не подпускала к себе. Эллис только видела, как мама шла рядом с кобылой. Однажды утром Эллис увидела, что папа привязал маму к седлу.

«Лихорадка», — о, она никогда не произнесет теперь этого слова, никогда! В его устах это был приговор, пророчество, обещание хранить и сделать всё, но это был приговор. Признание ей, что он ничего не мог сделать для неё, ничего. Страшное слово. А теперь достаточно впрыснуть под кожу лекарство, один только раз впрыснуть… Сколько тогда умерло, не сосчитать.

— Кобыла пала, не хватало воды. Фургон они бросили. Папа взял воду и еду, взял маму на руки, привязал к поясу верёвку и велел Эллис держаться за неё. Потом для верности обмотал дважды ей грудь. Они так и шли в пыли, пока папа не упал. Они остановились. А потом около них остановился фургон. Папа поднял Эллис на него, там была уставшая старушка, она накормила Эллис и уложила на одеяло, пообещав, что папа скоро вернётся. «А мама?» — спросила Эллис. Старушка только вздохнула. Эллис уснула быстро, изредка суча ногами во сне, как жеребёнок. Она проснулась наутро, но папы не было. Не было его весь день. Ночью она проснулась от того, что папа положил ей руку на макушку. Рука была влажная и пахла пылью. «Тише, милая, ты спи, а я расскажу тебе кое-что», — сказал он. И рассказал ей историю о том, кто оберегал до конца, а потом среди молчания разрядил пистолет. Он уговаривал её спать.

«Ты забудешь меня, Эллис, пройдёт много дней, может, очень много. Но ты забудешь. Я оставлю это здесь, у тебя на кровати», — он старался быть строгим и уверенным, кладя исцарапанный мамин медальон, оплавленный по краям, ей на подушку, а ей было страшно, хотя тогда она не понимала, что он прощался.

Эллис начала задыхаться, поэтому снова запела, совсем тихонько. Потом оборвала себя, поспешно снимая с шеи медальон.

— Ты завтра поедешь в школу. Кончено, мы скоро увидимся, но я хочу подарить тебе его. Сохрани его, пожалуйста. Я положу вот тут, рядом, на подушку. Спи, Дженни, гаси свечу, — готовая разрыдаться, морща высокий лоб, миссис Ризон поднялась.

— Мама? — настигло её у дверей. — Мама, а какой он был?

— А? — всхлипнула Эллис. — Нежный. Спи, Дженни.

За дверью Эллис немного постояла, но так и не сумела унять слёзы — совершенно чётко вспомнилось, как он называл синие жилки на её тощих ручонках лунными росточками. Его руки были покрыты вздувшимися жилами — большими ростками.

Эллис так и уснула, повторяя это странное слово — «нежный».

***

American Murder Song “July”

Он смотрел из окна. По бледному от зноя небу тянулись бессильные облачка. Буря, буря, где же буря? Он барабанил пальцами по рассохшемуся почти в труху за какие-то две недели подоконнику, стараясь не опускать глаз и не смотреть на дорогу среди пыльно-бурых полей. Дорогу, клубящуюся скрипами, мычанием, перекрикиваниями.

Нет, до Гамильтона далеко. До Цинциннати ещё дальше.

Правда, сунь Гамильтон под нос этому чудаку, в такую жарищу обнимающемуся с одеялом, он бы и тогда не вышел за ворота фермы. В самом деле, во всём Огайо такого психа не найти!

Бури не было. К полудню облачка растаяли, небо синело до какой-то странной темноты, грозно и ослепительно, выжигая не хуже солнца. Высохшие деревья стояли недвижимо.

Буря, буря, где же буря?

Закат был розово-жёлтый, воспалённый. Синева не хотела ему сдаваться, медленно обращаясь нежнейшим фиолетовым. Он хотел позвать жену, чтоб посмотрела на такую красоту, но прикусил язык.

Она не порадуется, она, конечно, скажет какую-то ерунду очередную, что-нибудь про погоревший на корню хлопок. Или мор среди овец.

Или это не ерунда? Это страшно? От этого лето съёживается подожжённой бумагой и пеплом опадает на ладони? От этого бежит, иссохшее и жёлтое, как лихорадочный?

Лихорадочный. Лихорадочная. Она не хочет туда, к этим пыльным повозкам, на запад. Но он обещал же ей, что они никуда не уедут. Значит, не уедут. Он тоже не хочет.

Теперь она уже не вставала. Только бредила там, наверху, в своей постели. Дети ей верят, вот что плохо. Дети… Что-то давненько не слышно их голосов наверху. Надо бы подняться, посмотреть.

Но он остался у окна. Что-то, какая-то мысль, какое-то страшное осознание уже шевелились внутри, но он отгонял их, пока ещё мог отгонять.

Может, всё же будет буря?

Он не узнал города. Был там день назад и не узнал. Никого почти. Даже нищих нет. Пустые дома. Выпотрошенная церковь. Перед глазами так и вставали потухшие, затоптанные в панике костры и разбросанные котлы поселений там, где они проходили, давно, очень давно.

Ну и пусть! Ну и ладно, пусть бегут, чёрт с ними. А мы никуда не уйдём, больше никуда! Всё — на запад, все — прочь, ну и пусть.

Пришла ночь — калёная тьма. В темноте не видно было этой соблазняющей живой змеи из фургонов, ползущей на запад. Зато было видно Правду. Да-да, мисс Истину.

Истина состояла в том, что он не спас жену. И там, наверху, его ждёт труп. И пора что-то сделать с этим.

Вдруг калёный воздух вздрогнул от крика. Из комнаты детей. Он застыл, обливаясь потом и вслушиваясь в её, её недавние, истерические, жаркие вопли. Но теперь это их вопли. Его сыновей.

Что-то вдруг словно подбросило его на месте. Одеяло свалилось. Он взлетел по ступеням, продираясь сквозь вонь и болезненный жар, который, кажется, и на дом перекинулся с её постели, ворвался в комнату, выхватил из-под взмокших спин подушки, накрыл орущие, жаркие рты. Крик притих. Ослаб. Замер. Прекратился. Тишина. Только его заполошный шёпот: «Мы не уйдём, не уйдём».

Он нащупал кольт на бедре, выстрелил в подушку дважды, правее и левее. С губ прыгали слова псалма, но было пусто в доме. В доме уже никого. У него нет уже никого.

Но что это? Кто-то закашлялся за стеной? Стена? Подушка? В окне сухое дерево блеснуло кровавыми листьями? Как рано светает, а, лето же… Кашель, кашель повсюду! Его вышвырнуло на улицу в панике, он заметался, как зверь по подожженному полю. Но кольт был разряжен, а за патронами надо в кашляющий дом.

Нет, не-е-ет… На дворе нашлись тряпки, петлю он стыдливо спрятал в рукав. Куда же он уйдёт отсюда?

Где же буря?

***

Когда и как Путники встретились? Они предпочитали об этом не распространяться.

Но теперь дороги они мерили вместе. В тот день под ногами была дорога Массачусетса. А раз Массачусетс — не обойти отеля «На шестой миле». Славное местечко и славная хозяйка. Её повесили с месяц назад, но это же не повод не заглянуть на огонёк.

Отель стоял пустым месяц, но выглядел так, будто к нему не приближались лет сто. Не развалюха, нет, просто нежилым от него несло за милю. Аккуратный крепкий некрашеный гроб необычной формы.

Дверь была не заперта. Внутри пусто, остались стойка, какая-то бочка, да пара столов со стульями. Путники расположились по-королевски, в центре зала. Они чувствовали, что в одиночестве оставаться им не долго.

И правда, дверь кладовки отворилась, и вышла хлопотливая миссис Лавинья Фишер, вытирая руки вечно кровавым полотенцем. Даже смерть ей была к лицу, уж чего не отнимешь. В посмертии хозяйка сохранила свой вечно растрёпанный парик (дела, джентльмены, дела, дела), а вот свадебное платье, которое, по чести, считала пошлостью, сменила на удобное и совсем простенькое (всего-то удачно спрятанный разрез и вольный вырез на груди) платье. Некрасивый след от верёвки на шее скрывал алый платок, неженственное клеймо Каиновой метки скрывали грязь и пыль (что поделать, запустили дом без хозяйки), блеск глаз и очаровательную улыбку не скрывало ничто.

Лавинья прошла за стойку — надо сперва приглядеться к гостям, да и подготовиться, за спиной её уже рос шкаф, полный вещей, не менее соблазнительных для путешественника, чем милая хозяйка. И малая колбочка с ядом, заботливо ею же помеченная при жизни ещё, нашлась под стойкой.

С её приходом и Путникам стало спокойней. Согласитесь, дом с хозяйкой — это совсем другое дело. Можно и карты побросать. И джин лишним не будет.

А карты обещали и компанию.

Из вновь появившегося окна блеснул свет раннего утра. Под окном стоял мальчик, лет десяти, тихий и внимательный. Может быть, немного мрачный. Грязный, наверное, ночевал в лесу. Разве что рваные рукава рубашки смущали. Сквозь один проглядывала странная татуировка — перечёркнутый треугольник. Мальчик не отрываясь смотрел за окно, там на ветке ворон так и застыл под его взглядом. Почуял охотника? Мистер Тендер порадовался, что Шторм уселся спиной к мальчишке.

Хозяйка не обращала на него внимания, ей было веселей у стойки выслушивать любезности нового гостя. Он не смотрел на неё с подозрением, как Путники, он улыбался в забавно смотревшийся в его руках букетик полевых цветов. Так не похож на её бывшего, ныне, увы, покойного, мужа – большой, тёмный, вольный. С таким и словцом перекинуться, и по рюмке опрокинуть приятно. Вот только яд ему нипочём, да и не поимеешь с него ничего, судя по самошитой куртке. И хозяйка проворно подхватила бутылку джина и отправилась в центр зала.

Шторм был предусмотрителен, скоро прикрыл свою рюмку, и порция яда, конечно, вперемешку с ласковым взглядом, пришлась Тендеру. Поблагодарил он любезно, само собой, а джин отправился за плечо.

Новый знакомец Лавиньи, потяжелев взглядом, занялся художественным вырезанием на бочке. Ему бы очень хотелось, чтобы под ножом лежала сама миссис Фишер, даже странный огромный шрам на руке порозовел. Да-с, от старых привычек сложно избавиться и в посмертии.

Становилось жарче. Опустошённые рюмки стучали, карты мелькали. За спиной мистера Тендера, в самом углу, за забытым столиком появилась и первая гостья — девчонка лет двенадцати, длинненькая, бледненькая даже для призрака. Она поставила лампу на стол и тихо уселась, нервно натягивая рукав на ещё сочащуюся кровью метку.

Лавинья подошла и к ней. Кончено, не с джином. Против детей она ничего не имела. Малышка явно не освоилась с новым своим положением. Да и кто сказал, что призракам не нужна забота? Лавинья поставила перед девочкой тарелку с небольшой запечённой рыбкой. Девочка поклевала немножко, а потом, оглянувшись украдкой, поставила тарелку с рыбкой на пол. Тут же на стене заплясала большущая тень — кто-то вроде пса склонился над тарелкой. Мистер Шторм усмехнулся, славная девчонка, хорошо, что Тендер не видит.

В самый разгар игры под лестницей на второй этаж послышался лязг. Оттуда выползла девушка в видавшей виды рубашке и кандалах. Она не очень-то примечала, где находится, кто рядом. Ей было очень неудобно в ошейнике, то ли волосы щемил, то ли хотелось на волю, кто разберёт выбравшихся из клетки. Она попыталась взломать его массивным железным крестом, только ничего не вышло.

Запахло кровью. Путники опустошали рюмки всё быстрей, сзади слышались мерное постукивание ножа и чавканье собаки, сбоку — лязг, с другого — гробовая тишина.

Неплохая компания, м?

Глава 2. Окаянные

***

American Murder Song “Pretty Lavinia”

Лавинья всегда была деятельной барышней. Втайне она мечтала стать леди. Но все мечтания разбивались о грустную реальность — даже леди на юге посиживали в своих поместьях в окружении детей и любовниц мужа, зашедших на чай, и думать не смели о чём-то большем.

Лавинья собой распорядилась иначе. В активе у неё были миловидное личико, цепкие пальчики и смелость. Поэтому она отхватила себе в мужья, коль уж замужества было не избежать, не кого-нибудь из местных каролинских тюфяков, а мрачного северянина, приехавшего на похороны кого-то из дальней родни.

Джон Фишер был бледен, заморён, низок и в целом плюгав, но у него водились деньжата и свой собственный отель, и плевал он на всех вокруг. То, что надо.

В Массачусетсе новоявленную миссис Фишер ждал, однако, неприятный сюрприз. Да, у мужа был отель, но отель этот был так плох, что походил больше на наказание за грехи, чем на источник дохода. Днями хозяйка крутилась между кухней и стойкой, как юла, успевая и к чёрному ходу — проследить, что привезли пройдохи-торговцы. Ночами пыталась свести счета. Но всё было зря — старый придорожный отель пустовал.

Очень скоро миссис Фишер потеряла южный лоск, но при ней всё ещё оставались красота и молодость. И жгучее желание вырваться из кабалы к долгожданному достатку.

Однажды в отель заехал банкир из Эшли. Осыпаемый самыми смелыми улыбками и самыми участливыми вопросами хозяйки, он и не заметил, как разговорился и начал жалиться очаровательной миссис Фишер, как тяжко ему было устроиться в этот банк, как далеко он от всех, кто ему дорог, как ему одиноко, а ещё эта чёртова зима… Лавинья подала гостю чай, нужно для начала согреться, а потом и остальное решится. Банкир горячо благодарил, грел о чашку озябшие руки.

Его быстро сморило, и Лавинья сразу предложила отдохнуть в шестом номере, как раз свободен. Банкир благодарно кивнул почти не прикрытой платьем груди хозяйки и отправился в предложенный номер. Только вот подъём на второй этаж отчего-то дался ему очень тяжело.

В номере банкир так и повалился на кровать, сердце бухало так, что видно было через ткань сорочки, как вздымалась грудь. Он хотел позвать на помощь, но не смог. Через какое-то время дверь медленно приоткрылась. Вошёл хозяин, подошёл к кровати, грубо перевернул банкира на спину, поднёс к губам зеркало.

— Жив? — за Фишером маячило совершенно равнодушное лицо Лавиньи. — Ну, что застыл?

Мистер Фишер без лишних слов опустил на голову банкира подкову. Жёнушка и тут не испугалась, в конце концов, именно она полчаса назад деловито размешивала в чашке гостя яд с сахаром. Тогда она ещё, кажется, неловко обожглась о печку, руку буквально прожгло, даже шрам остался. Странной формы — какой-то перечёркнутый треугольник. Однако беды большой не было — он легко маскировался сажей.

С тех пор в отеле горячо ждали одиноких проезжих при деньгах. Особенно рада была миссис Фишер, которая успевала насладиться с некоторыми из них не только приятной беседой. Одна часть поцелуев на три рома — таков был её любимый коктейль. Скляночку с ядом она держала под стойкой, запасная всегда была при себе — пригодился старый мужнин ремень, получилась отличная подвязка.

Не была чужда милой хозяйке и женская злопамятность. Одна из этих мерзких церковных крыс, Энни Коли, вздумала чесать языком. Она пропала, тем самым опровергнув расходящиеся слухи об исчезновении в этих местах одних только мужчин.

Да, многие пали жертвами южной ласки северной леди, ох, нет, простите, не леди. Но нашёлся некий подозрительный субъект, перетрусивший настолько, что выпрыгнул в окно, быстрее зайца понёсся к властям и…

И всё имеет свой конец, не так ли, леди и джентльмены?

Судья оценил остроту миссис Фишер, пришедшей на казнь в свадебном платье. Он слышал, что в Каролине замужних дам не казнят, но ведь она же теперь минуту как вдова. Конечно, в женихи никто не набивался.

— Если у кого есть весточка для Дьявола, можете передать через меня, — ласково предложила миссис, ой, пардон, вдова Фишер, на которой и петля выглядела как колье, и сама прыгнула в люк.

***

American Murder Song “Johnny”

Джонни остался в Массачусетсе один. Дедушка умер хмурым утром. Он, как обычно, заговаривал свою боль и мысли мальчишки сказками о своей земле, которую он ещё помнил.

Он рассказывал об охоте. В тамошних лесах охотиться очень тяжело — зверь видит и чует всё, он просачивается сквозь самые густые заросли, а то и над ними, человек против него — мелкая смешная дрянь. Однако есть секреты и у него. В их племени варили яд, валящий с ног даже самого крупного зверя с одного малюсенького укола.

Не всё было так просто, настоящему охотнику мало было смазанных ядом стрел, нужна была ловкость, скорость, знать джунгли нужно было буквально наизусть. А дедушка, чего уж скромничать, был непревзойдённым охотником. Для него не было неуловимых.

Он уснул, а Джонни просидел с ним до вечера. Потом, как дедушка и просил, пошёл к церкви.

Джонни отвели в приют. Не сказать, чтобы его там любили. Не юг, конечно, но даже трое таких же, как он, черных мальчишек предпочитали держаться в стороне. Никто из них никогда не говорил с Джонни, слишком он был мрачным, угрюмым. Сидел вечно в стороне, играясь с дурацкой игрушкой. Том однажды эту игрушку стащил, просто любопытно стало, что это такое. Оказалось — металлическая бляшка на двух верёвочках, на одной стороне выгравирован ворон, на другой — череп, а если покрутить за верёвочки, получалась странная картинка — будто бы ворон сидел на черепе и клевал его.

Том перепугался и игрушку вернул, Джонни, даже если и заметил пропажу, вида не подал. Он вообще был тихий. Потом к нему это и прилепилось — Тихий.

Никто не примечал холодного взгляда охотника у тихого Джонни. Ему снился дедушка, который тихо усмехался, подмигивая: «Человек ведь — тоже зверь, Джонни». Снился он сам, бегущий по лесу. Он очень хорошо знал местный лес. Снились крепкий лук и стрелы, которые он делал по ночам. Снился сторож, старый, горбоносый, втолковывающий директору, что он не портит сад, эту траву здесь держать нельзя, малые потянут в рот — и поминай, как звали.

Джонни уставал от этих снов, просыпался разбитым. Но однажды всё же решился.

Первое — отделить от стада.

Они отправились гулять. Оно только так называлось — гулять, на деле их сгоняли всегда на одну и ту же поляну, где пасли как стадо.

Мальчишки любили тайны и сокровища, Джонни неделю подкидывал им страницы «старинного» дневника с картой, которая вела прямиком на поляну с сокровищами. Стоит ли упоминать, что трое черных, как их ботинки, мальчишек скоренько сбежали с полянки-выпаса? Он ушёл с ними, якобы увязавшись следом, главное, чтобы так думали они.

Второе — обескуражить и загнать.

Свистящие рядом стрелы придали им прыти. Бежали они наугад, как думали, но на деле их путь определяли обструганные лучинки. На поляне они свалились в яму.

Он рыл её руками, поэтому она получилась совсем неглубокой. Но этого хватило, чтобы они потерялись и заскребли бессмысленно руками по кроваво-красным от глины стенкам. Они застыли на дне, совсем как зверята следя за ним, шагающим по краю ямы с луком.

Третье — стреляй и жди.

Действительно, здешний яд был, видно, не хуже дедушкиного. Том бился на дне ямы минут десять, потом затих, а ведь стрела совсем неглубоко вошла, да и выдернул он её сразу. Джонни, его тёзка, получил стрелу в шею и затих почти сразу.

Вот с Джимом пришлось повозиться. Он вырвался из ямы и кинулся на Джонни. Охотнику не пристало трусить, и Джонни, конечно, победил, только вот в драке Джим нащупал пару стрел и дотянулся Джонни до подбородка.

Охотник стоял над поверженными врагами, оцарапанные губы жгло. По руке тоже разливался какой-то царапающий огонь, может, ему это только казалось. Ворон закричал в чаще. Джонни шёл на грай, пока не свалился, неведомо где в лесу.

***

American Murder Song “Unwed Henry”

Наверное, у него было какое-то прошлое. Наверное. Генри заботился настоящим. А настоящее, что настоящее, к сорока это уже просто набор привычек. Пустела бутылка — он её разбивал. Пустела женщина рядом — он её убивал.

О себе он говорить не любил. Он говорил о них. До дикости все эти девчонки падки на ласковую дребедень. А самое смешное, что он нёс эту дребедень совершенно искренне. Не нужно было добиваться их любви, не нужно было их заставлять. Всё его оружие — букетик придорожных цветов и слова. Контрольный выстрел — он холост.

Конечно, холост. Уже давно. Но тошно быть одному.

Он выводил женщину из салуна или отеля уже под утро. Обычно к тому времени в крови у обоих уже плескалась изрядная доля виски, но свалить Генри было непросто. Если рядом он успевал заметить хоть самую хилую рощицу, то пройти мимо уже не мог. Его сегодняшняя милая-дорогая большущими глазами смотрела, как её имя появляется на стволе в пошлом сердечке. Ни одна не подумала, что нож что-то очень уж велик, да и нечист. А он, достав нож, начинал вспоминать.

Воспоминания отвращали от дорогих-любимых. Они были обычными. С кудрями и косами, светлыми, белёсыми, тёмными, даже чёрными. Но не такими. Они не так целовали, не так говорили. Не так пугались и умоляли не так. Не так отбивались. Некоторые вообще были покорными, как овцы.

Дорогие-любимые только и могли, что умирать.

Ни одна не могла сравниться с Ней. На Ней он был женат и из-за неё теперь не был. И где-то всё ещё стоял их дом, весь исцарапанный ею изнутри, а на подоконнике, должно быть, остались кровавые отпечатки её босых ног. На ограде вокруг, наверное, сохранились ещё пряди её чёрных волос. Её больше там не было, нигде не было. Их кольца валялись в канаве неподалёку, навсегда вместе. Она отбивалась куском стекла, кажется, изрезала ему руку, во всяком случае, шрам остался при нём.

Теперь Генри устало таращился на него, сидя под деревом. Дорогая-любимая расположилась чуть выше, на дереве. Не врут, значит, про крепость настоящего шёлка. Тишина заполнялась воспоминаниями что-то очень быстро сегодня. Они кружили рядом, атаковали запахами, звуками, по коже пробегали мурашки от неожиданных Её прикосновений. Не похоже на обычный пьяный бред.

Наконец она подошла совсем близко, склонилась, жарко дыша. Он допил виски, выкинул бутылку:

— Сядь рядом.

Она поцеловала, крепко и долго, скрепляя их союз и глуша его сердце.

***

American Murder Song “Mary”

Коллер****, молодой Клэранс Амри, нетерпеливо переминался с короткой своей ноги на здоровую. Вот, казалось бы, беда какая — сломал парнишка в детстве ногу, с дерева упал, и не танцор теперь. А как посмотришь — ну где ещё колера такого сыскать? Он умел так завернуть «квадраты», что половицы грозили треснуть.

А сегодня знатная пляска готовилась! Как-никак старикан Джонс готовился сбыть с рук свою Мэри. Ну и что, что ей двенадцать? Её матушка уж хозяйничала вовсю в его доме в свои двенадцать. И ничего, трёх девчонок народила. А кузен ждать не будет, и его плантации, свеженькие, только что купленные. Да и за что? За невзрачную Мэри? Божье благословение! И даже думать нечего!

Её сёстры, разодетые, в лентах, розовые и белые, гладкие, что телятки твои, топтались в углу, разрываясь от желания поскорей пуститься в пляс и зависти, что не их помолвку нынче отмечают.

И кузен, неловкий во фраке, важный, прямо мэр, слоняется по залу. Ему бы невесту наречённую под бок, только где ж она?

Но терпеть не было мочи, да и вопросы что-то уже стали неприятно колоть старого Джонса. Он сердито кивнул музыкантам. Скрипка, сорвавшись с места, понеслась вперёд, и все забыли про невесту, да и про помолвку под разудалыми раскатами Амри. Сёстры Мэри пустились вскачь, даже кузен Клэйтон подхватил сухую, как палка, миссис Джонс.

Никто не заметил старикана, сердито стучащего палкой по половицам, уже сотрясавшимся от ладного-складного топота.

Джонс простучал палкой по коридору, в комнату «платьев», как он называл дочерей. Мэри не было, все её платья, ленты, всё, что должно было быть сейчас на ней, всё, что они с сёстрами строчили в приданное, всё валялось по полу решительно уничтоженное.

Джонс закипел. Он знал, где искать эту мерзавку, наверняка в амбаре, ну, погоди!

Питбуля на привязи не было. Ну, точно, в амбаре, эту животину она всегда с собой таскала.

Скрипка в доме задыхалась, когда Джонс, незаметно для себя попадая палкой в такт, вошёл в пахнущий соломой и мышами амбар. Полез, с трудом отдыхиваясь, по приставной лестнице. А вот и ботинок!

Мэри завизжала, отбиваясь, питбуль залаял, раз, другой, она толкнулась, где-то скрипка зашлась, и Джонс полетел вниз.

Он лежал, уставившись наверх, палка валялась в стороне, в расползающейся луже. Мэри звала его, звала, но не дозвалась. Уронила куклу вниз.

Тихонько слезла по остаткам лестницы, кажется, занозила руку, жгла очень. Подобрала куклу. За ней тяжело спрыгнул пёс.

Они растворились в тумане, только две кровавые цепочки следов — человеческих и собачьих, вот что от них осталось. Сёстры плакали, кузен досадовал, отец смотрел вверх.

В лесу было не то, чтобы очень страшно, но неприветно. Ферма была уже так далека, казалось, будто и не было её вовсе. Лампа ещё горела, когда пёс, до этого гревший боком, вскинулся и начал лаять на кусты. Волки ещё немного помедлили, но, увидев, что совладают, начали окружать. Мэри бежала, слыша только рык за спиной, да щёлканье челюстей, а потом земля ушла у неё из-под ног.

Лампа печально качнулась над обрывом и повисла, зацепившись за ветку.

***

American Murder Song “Sweet Rosalie”

Если бы Розали спросили, что она любит больше всего на свете, она бы, конечно, ответила, что его. Это безусловно. Только так.

Все, все кругом называли её сумасшедшей. Не давали ей играть, запирали, кричали. А он забрал к себе.

Поначалу она очень испугалась и залезла от него на дерево, но и он был не промах, сбил её тростью. Она, бедняжка, ударилась и потеряла сознание, зато он смог спокойно отволочь её домой, вычистить, вымыть.

Любовь вылечит всё, так он говорил. Ей было так хорошо, он сделал для неё замечательную клетку, большую, можно было целоваться сквозь прутья. Такой лапушка, так бы и съела. Попыталась раз, на ногу ушло много виски.

Зачем они её забрали? Их нельзя было целовать. И съесть их не хотелось. Только сделать так, чтобы они не болтали. Всё-таки тишина — очень здорово, только дыхание слышно.

Она успела заставить замолчать папочку. Но т-с-с, кто сказал, что это папочка? Нет лица — не признать.

А он был не такой, как папочка. Он надевал на неё платье и шляпку, а потом срывал. Иногда рвал полосами. Потом затягивал верёвку на её шее, чтобы она не убежала. Им было хорошо, так хорошо.

Зачем она её забрали? В лечебнице её остригли и нарядили в бесформенный белый кокон. Но самое гадкое — ошейник и кандалы. Они натирали, не давали ни до кого дотянуться. И играть было нечем. Один только кубик вонючего жёлтого мыла, на котором она выцарапала знак, который проступил на руке.

К ней многие приходили, обещали то повесить, то спасти, у неё совсем подол истрепался от всех этих посетителей.

Однажды ночью Розали схватили и куда-то потащили. Замотали тряпками, чтобы цепи не звенели. Привезли в его дом.

Она уже не примечала ни свечей, ни еды, ни его слов. Он, наверное, что-то почувствовал, потому что очень позаботился, чтобы ей было удобно в оковах, кормил с ложки. Он был похож на врачей. И вино вытекало из рта Розали, она не хотела его глотать, как не хотела глотать лекарств.

Но он-то пил. И начал лизаться. И развязал её. Он, действительно, был особенный, не орал, когда тарелка разбилась о его лицо, вырвал с мясом ремни, стягивавшие цепи, выпутал её из балахона.

В этот раз Розали сама запрыгнула на него. Но только после того, как он упал под ножом. Так хорошо ей давно не было, и правда, лечит любовь.

В мягкую белую пустоту Розали отправилась вслед за ним, ведь кто здесь будет любить её хоть вполовину так сильно, как он?

***

Славная компания, м?

Глава 3. Зима.

Мама Колумбия открыла книгу. Скрипнула кожа обложки, от страниц взлетело едва заметное облачко пыли. Всё готово. Она собрала жертв, не хватало только охотников.

На столе, засыпанном солью, стоял деревянный домик, такие частенько берегут в своих душных тёмных детских наследницы состояний и фамильной гемофилии, — деревянный, старый, с черепичной крышей, над крыльцом болталась жестяная табличка «На шестой миле».

Мама Колумбия зажгла огонёчек прямо в стойке подсвечника.

Почему она хотела проклясть страну, душой которой была? Сложно сказать. Даже для людей прошло ещё очень немного времени после войны. Войны, показавшей ей, как любят её люди убивать. Всех, без разбора. Каин — самая подходящая для них компания. Ей было очень интересно, кто сможет спастись?

Охотники не заметили, как Мама Колумбия впустила их. Не заметили, что вошли в комнату, но комнаты не было, была чёрная пустота, стол, рядом стулья для них, а на столе – отель.

И она. Теперь охотники уже не гадали, отчего эта белая женщина красит лицо и белоснежные волосы выбривает по-индейски. Кто она? Покассетка*****? Но та утонула, говорят, когда их погнали англичане. Из чьих она? Почему покрывает плечи полосатым флагом, как трофеем? Почему её мундир так напоминает о Канаде и Лонг-Айленде?

Теперь они забыли про свои вопросы. Она же знала о них всё.

Брат Запад. Её надежда. Чёрный, как сама ночь, вырвавший свою жизнь у её страны, с сигарой в зубах и одурманенными опием глазами. Он жаждал проклятия. Тяга к нему уже давно шевелилась в его душе. Каждый раз, спуская курок, целясь прямо в лицо, он мечтал сделать так, чтобы загнанный враг без всякой пули погиб. От его руки, но без пули.

Брат Юг. Её слабость. Молодой, высокий и стройный, волосы, почти такие же белые, как и у неё, длинные. Он был бы даже как-то по-девичьи красив, если бы не гримаса ненависти, исказившая его надменное лицо раз и навсегда. Он будто ненавидел весь свет, скалился и скрипел зубами. Даже его голос был словно сдобрен песком. Жестокий, участь тех, чей след он взял, была предрешена и страшна. А мог бы быть нежным. Проклятие для него было новой игрушкой, действенной, на мелочи он не разменивался.

Брат Север. Её будущее. Она усмехалась, глядя на него. Ещё не ясно, что получится из этого мальчика в меховом жилете, скрывающем молодость за первой нелепой бородкой. Но получится, определённо, что-то стоящее. Он был вдохновенен, он дышал, уже жил этим проклятием. Он понимал её. Суеверный, но верный, он вглядывался внимательно-внимательно в глаза пойманных им, и всегда оставлял две монеты на глаза — в последний путь.

Брат Восток. Её приговор. Старший. Казалось, ему среди остальных не место. Грузный, полысевший, нерешительный и не кровожадный законник в очках. Но она-то знала, что беспощаднее человека со сводом правил не найти. Им всем стоило опасаться его, для правил нет различий. Он был непоколебим.

Теперь они разом встали над отелем на столе, сцепили руки над ним, пожирая вожделенный домик глазами.

Мама Колумбия бросила пригоршню соли.

— Убийство, убийство, убийство, убийство, — разомкнулись губы.

Залитые джином столы, карты, стойка — всё затряслось.

Заговор тянулся и резко обрывался, и снова, и снова, и снова. Кулаки отбивали ритм. Север начертил на слое соли Каинову метку — перечёркнутый треугольник, глядя на пробегавший по ней живой свет, как на чудо.

Метки потянулись огнём по рукам окаянных. Сверху посыпались пыль и труха. Мистер Шторм взмахнул рукой, как назойливую муху, отгоняя голоса охотников.

Мама Колумбия сдула пригоршню соли — прямо на отель.

Маленький Джонни глядел на разыгравшуюся за окном метель. Стук, однако, был невыносим. Лавинья не рада была столь буйным гостям, винтовка в её руках была всегда точна.

Брат Восток рухнул лицом в стол. Север задумчиво, не слушая ругани братьев, положил рядом с ним четыре монеты – про запас. И ничего уже не остановить. Соль.
— «Убийство да будет именем твоим, вон, прочь,
да покроется же твоё имя убийством!»

Мэри зябко поёжилась — надо же, такая метель в марте. Джонни натянул шарф на лицо, так и не отрываясь от ворона за окном. Студёный ветер больно холодил остановившееся сердце Генри, он пошёл посмотреть, что к чему. С порога в него ударила метель. Не просто метель в марте, нет.

Оставшиеся охотники заклинали и изгоняли. Крутились снежные вихри.

Мама Колумбия задула свечу.

Метель вспыхнула и пеплом кинулась в лицо Генри. Пеплом осыпалась дверь.
Пепелинки летали вокруг Путников.

Братья сыпали на ладони солью, сдували…

… и пеплом разлетались окаянные, а карты на столе засочились кровью.

Мама Колумбия бросила последний взгляд,

и с Путников слетел лёгкий, нежный пепел. Что ж, пора в дорогу. Ещё среди черноты летающего пепла оставались лестница, да над ней дверь шестого номера. Её-то и попытался выбить мистер Тендер. Шторм же застрял, усевшись на лестнице, заведя, наконец, беседу с единственной ещё целой дамой — милой Розали. Она уже предвкушала новую мягкую тишину после бездны удовольствий, но кавалера её неласково сгребли за плечо и выкинули за поддавшуюся дверь. Розали проводила его без сожаления, рассыпаясь под порывом ледяного ветра.

***

Путники стояли в лесу. Ни отеля, ни пепла. Только снег, стеной, вихрями, кругами.

Год без лета начался.
_______________
* Уильям Хамфейс — американский физик и климатолог, в 1920 г. давший объяснение «году без лета».
** Tender (англ.) — нежный.
*** Storm (англ.) — шторм, буря.
**** Коллер (от англ. сall) — «руководитель» «квадратного» танца, называющий фигуры.
***** Уитаму из племени покассетов — знатная женщина, поддержавшая восстание Метакома и утонувшая при переправе через реку Тонтон при бегстве от англичан.

@темы: видео, ФБ, музыка, чердаки и подвалы, фанфы

---

Название: Женщины в белом
Форма: нефандомная аналитика
Размер: 1038 слов
Пейринг/Персонажи: участницы кубинского оппозиционного движения "Женщины в белом"
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: почему же они выходят на улицы?

В марте 2003 года кубинское правительство арестовало 75 человек за антиправительственные выступления. Среди них не было террористов или любителей анархии, никто из них не призывал к вооруженному восстанию против правительства, собирались воспользоваться лазейкой в Конституции о создании оппозиционных партий.

Их жёны и матери тогда впервые вышли на улицы Гаваны, в белом, вооружённые только лилиями и портретами своих заключённых. Их вела учительница испанского Лаура Пойан. Так появились «Damas de blanco» («Женщины в белом») — мирное гражданское движение, впоследствии получившее мировое признание.

С тех пор каждое воскресенье после мессы на улицах кубинских городов можно увидеть женщин в белом, требующих освобождения политзаключённых. Марши — не всё, на что они способны. Движение активно сотрудничает с правозащитными организациями Европы и Америки, помогает родственникам заключённых.

Есть у «Женщин в белом» и свой сайт. И вот именно он меня и натолкнул на вопрос, в котором я постараюсь разобраться, — а зачем они выходят на улицы?

Будем честны, сами женщины ведь не освобождают. Может быть, кто-то меня поправит, буду рада, но я не нашла упоминаний о том, чтобы хоть одного человека выпустили, потому что они вышли на улицу. Ни одному человеку по этой причине не смягчили условия содержания. Кубинское правительство вообще отрицает нахождение в тюрьмах политзаключённых, нет, мол, их вовсе, одни наёмники США. Но и этих «наёмников» освобождали под давлением извне. В 2010-м из тюрем вышли 52 человека — тут старались кубинские и испанские католики и Ватикан. Выпускают после давления ЕС и США, общественных организаций, с которыми «Женщины в белом» как раз и сотрудничают, предоставляя необходимую информацию.

Вклад их огромен и неоценим, они — причина того, что этим вообще кто-то за теми границами занимается, только выходить на марши для этого не надо. Даже лучше в условиях почти «железного занавеса», в которых сейчас если не Куба, так её люди, даже безопасней сообщать эту информацию тихо, через свои каналы, не светясь. Не так ли?

Почему же они выходят на улицы?

Правительство Кубы, к примеру, утверждает, что «Женщины в белом» всего лишь осваивают американские деньги
Позиция эта была бы смешной, если бы не вызывала отвращение. Стоит посмотреть на этих «наёмниц ЦРУ» — измученные женщины, штаб которых в частном доме, на что бы им выделять средства? На рукописные плакаты? На лилии, которые там растут под ногами? На китайскую одежду? Помню, выдела я этой одежды две особые модификации – напечатанные на футболках портреты и пришитые флаги, не думаю, что на это ушли аховые средства.

Правительство язвить пытается, мол, на все их пламенные и справедливые обвинения в продажности молчат активистки.

А женщины не молчат. Лаура Пойан говорила вполне определённо (отчего-то её не услышали), что они сотрудничают с антикастровскими кубинскими организациями США тоже (в Майами даже открыто своё отделение «Женщин в белом») и получают от них деньги. Многие из них только на это и живут. Почему?

Потому что быть Женщиной в белом — это требует мужества.

Было бы ошибкой считать движение чем-то вроде группы совместной психотерапии. Вот, мол, собрались люди с одной бедой, прошлись, покричали, друг друга поддержали, легче стало. Всё не так. Нет, они друг друга действительно поддерживают. Но.

Как только женщина хотя бы внимание обратила на участниц движения — подошла, заговорила, а, тем паче, заинтересовалась движением, — тут же за ней устанавливается наблюдение.

Участниц маршей арестовывают десятками. Выходит на улицу восемьдесят с лишним человек, а возвратиться в тот же день домой могут только двадцать-тридцать. Задержанных бьют, держат в автобусах на жаре, запугивают в участках, вывозят как можно дальше от их домов и там бросают ночью. В последнее время арестовывают уже до маршей.

А ещё устраивают так называемые «акты отречения», когда специально организованный народ, изображающий случайную, но очень верную революции толпу, показывает, насколько инакомыслящим не рады. Часто дело не ограничивается словами. Полиция таких активистов не задерживает, делает вид, что их нет.

Надо быть готовой, что тебя уволят с работы и на другую не возьмут. Ситуация очень схожая с нашими родственниками "врагов народа" в 1930-х. Надо быть готовой к тому, что на твоих детей в школе будут давить, университета им, скорее всего, не видать (кстати, в этом году одну первокурсницу отчислили с формулировкой "она — враг", а на дворе не шестидесятые уже давно).

Неплохая психотерапия и группа поддержки, да?

Почему же они всё-таки выходят на улицы?

Ямиль Гарро Альфонсо пришла к «Женщинам в белом» в 2012-м, когда арестовали её сестру с мужем. Ямиль пыталась справиться одна. Билась в закрытые двери, потом была вынуждена наблюдать, как её сестра тает на глазах, дожидаясь суда, который всё затягивали, всё же не так просто обвинить человека в том, чего он не делал. А сестру Ямиль обвиняли не в чём-нибудь, в покушении на убийство и беспорядки. Кроме бесконечных кабинетов нужно было и дома успевать, 15-летняя дочь сестры осталась с Ямиль, надо ли говорить, что обоим было нелегко? Через два месяца Ямиль, которая раньше и не думала об оппозиции, выходила с «Женщинами в белом». Её сестру удалось освободить, как и многие, они с мужем почти сразу эмигрировали.

Мария Кристина Лаграба была частью оппозиционного движения задолго до появления «Женщин в белом». Её муж около 25 лет провёл в тюрьме, вышел живым, но с таким букетом болезней, за который не каждый врач примется.

Яклин Бони Хечаваррия пришла к «Женщинам в белом», когда посадили её сына. Приговорили к восьми годам без доказательств. Сына удалось освободить, только правого глаза он лишился, а на левый почти ослеп.

Если обратить внимание на раздел сайта, где представлены основные вехи и достижения движения, то, странное дело, вы не найдёте ни одного сообщения о том, когда и сколько людей были освобождены благодаря «Женщинам в белом». Основание движения, регистрация, смерть лидера и выдвижение нового и премии, премии, премии.

Это тоже не случайно. Быть освобождённым политзаключённым на Кубе — быть далеко от безопасности. Большинство эмигрируют, но пока на острове, конечно же, никто их имена не светит.

Так отчего же они выходят на улицы?

Стоит посмотреть на этих женщин. Белый — символ, как говорила Лаура Пойан, но никогда не уточняла, символ чего. Я это к чему, Гавана — очень пёстрый город, очень. И там группа людей в белом, даже пять-семь человек, не говоря уж о восьмидесяти, выделяется очень. Их невозможно не заметить, невозможно спутать с группой недовольных кумушек.

Их видно. Наверное, потому они и выходят. Они знают, что ни в чём не виноваты, что их близкие ни в чём не виноваты, и не хотят тихо сидеть с этим в своём углу и терпеть толчки и пинки, где-то там, под полой, вынося информацию за границу.

Всё больше среди них женщин, которые не ждут никого из тюрем.

@темы: размышлизмы, ФБ, чердаки и подвалы

---

Mariposas

Название: Mariposas
Размер: драббл, 102 слова
Канон: "Plata quemada" (роман Рикардо Пильи и фильм Марсело Пиньейро)
Пейринг/Персонажи: Нене, Анхель, на фоне толпа, бабочки
Категория: джен с элементами слэша
Жанр: стихи, драма, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Уругвай, 1960-е гг. Близнецы, обложенные полицией в неведомой квартирке, сжигают деньги
Примечание: Посвящается автору романа, превратившему горящие купюры в бабочек. Mariposas (исп.) — бабочки.

Горящие бабочки тают,
Слетают, искрами брызжа.
Внизу все рты раскрывают,
Чтоб через мгновенье выжег
Их ор и страх и сомненье.
Теперь там, вверху, — не люди.
Горячих бабочек стаи
Садятся толпе на груди,
Садятся на головы, руки,
Садятся, и тут же меркнут.
А там, наверху, не люди,
А монстры-нечеловеки.
— Ведь деньги не виноваты. За что они жгут их?
— Мрази.
— Для этих границ нет… Мерзавцы.
— Устроят сейчас вам праздник.
А нечеловеки рады —
Чего им ещё, кроме жизни?
И вниз им уже не надо,
И бабочки поют тризну.
И смерть не спешит с поцелуем,
Крыла распуская пред боем.
А пальцы пахнут обычно —
Сексом, порохом, кровью.

@темы: ФБ, стихи, чердаки и подвалы, фанфы

---

Волна отхлынула

Название: Волна отхлынула
Размер: мини, 1188 слов
Пейринг/Персонажи: Сандра, Хантор С. Томпсон
Категория: джен
Жанр: ориджинал, ангст, РПФ
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: волна отхлынула, и что теперь?
Примечание: Хантер С. Томпсон — американский писатель и журналист, создатель гонзо-журналистики. Наиболее известен как автор романа "Страх и ненависть в Лас-Вегасе". Посещал Кубу в конце 1990-х гг.
Источник: фрагменты из заметок Хантера С. Томпсона о его визитах на Кубу (опубликованы в книге "Царство страха")

***

Сандра сидела в кафе у отеля «Националь». Это был маленький ритуал — каждый месяц перед тем, как ехать в аэропорт, она выпивала чашку горячего кофе здесь. Кофе год от года терял вкус, Малекон терял цвета, океан терял запах. Мир вокруг выцветал и крошился под пальцами, как старая штукатурка.

Оживала она только в аэропорту. Острый, встряхивающий за шиворот запах опасности. Пронизывающие взгляды милисианос, лай собак, скользкий белый кафель стен, взбудораженная толпа — это всё существовало. А главное — брат, брат существовал. Он каждый месяц совершал чудную поездку на Гаити, ночевал в аэропорту и возвращался в Майами. Всё ради того, чтобы в ожидании пересадки в Гаване сойтись с сестрой на какие-то секунды, что-то сунуть ей в руки, а при удаче — расположиться в зале ожидания так, чтобы было видно её.

Да, опасно. И в целом глупо. Деньги он переводил, пока с этим проблем не возникало, посылки тоже доходили, правда, открытыми, ну, это неизбежное зло. А встречаться было опасно и глупо. Но необходимо. Невозможно было отпустить его вот так, оставить одного.

Папе теперь было тяжело выходить, так что в аэропорту встречала Диего одна Сандра. Смотрела через стеклянные двери, не забывая поглядывать по сторонам, не обращают ли внимание.

Но сегодня очереди, собаки, смех и нервные ответы на вопросы смешались в какой-то совершенно дурящий коктейль. Пожалуй, она теряет форму, сегодня всё оглушает, взгляды кажутся слишком внимательными, собаки рвутся с поводков. Сандра чувствует, как потеют ладони, и полуобморочная паника наваливается на плечи. Диего идёт навстречу. Очень быстро, слишком быстро, а она едва передвигает ноги. Без сил останавливается перед ним.

Диего, не глядя, что-то суёт Сандре в руку, его пальцы горячие и жёсткие, прикосновение пробирает до костей. И всё, его уже нет. И паника шепчет, что оборачиваться нельзя, а нужно медленно, спокойно идти на выход. Хочется заплакать в голос. Сандра твердит про себя: «Не сегодня, не сегодня», так случается, бывает, он же прилетит ещё.

Только за пределами аэропорта в тихом переулке Сандра опускает глаза.

В руках книга. На английском. «Fear and Loathing in Las Vegas: A Savage Journey to the Heart of the American Dream». Между страниц наспех воткнуто письмо.

***

В этот раз аэропорт был похож на растревоженный улей. Очень нервно. Истерика – любимое развлечение Гаваны, перешла все пределы и хватала мокрыми руками кого попадётся, не разбирая.

Сандра среди этого была камнем, парапетом Малекона, да хоть пляжным крабом, только панике до неё было не добраться. Диего в который раз уже дивился ей, вы только подумайте, она, год назад — запуганная школьница, небрежно прихватила его под локоть, будто он и не отвратительный изменник, на которого и посмотреть-то — преступление, и под самым носом очумевшего от лая собственного пса таможенника проводила его в бар.

— Хочешь тут жить — умей… — она не договорила, что именно нужно уметь, секунду посмотрела на него и кинулась на шею.

У них по-прежнему было мало времени, какие-то пятнадцать, может, двадцать минут, но кто их считал!

Диего ушёл, объявили его рейс. Сандра вздохнула. Теперь она не спешила из аэропорта, это была своя, освоенная территория, иногда даже — охотничьи угодья. Но сегодня не было настроения и крупной рыбы среди туристов, значит, можно было просто выпить.

И тут она увидела Его.

Нет, Он не был ясноглазым шведом или чрезвычайно вовремя подвернувшимся неотразимым сотрудником какого-нибудь министерства. Это был и не статный мулат-мелисиано (чем чёрт не шутит). О нет, это был Он.

***

Он намеренно неторопливо устроился рядом с полицейскими, неподалёку от бара. Закурил. Снял шляпу. Стряхнул с неё большущего паука. Поправил очки с жёлтыми линзами, что-то успокаивающее объясняя худой женщине на грани истерики рядом с ним.

— По крайней мере, у них есть извращенное чувство юмора, — долетел до Сандры густой, низкий голос.

Конечно, он не был тем внимательно вглядывающимся в неё Автором с оборота уже весьма потрёпанной книги, который едва дописал лист и едва замечает её, выбредшую к краю странной его и страшной дороги. Он не был и тем едва знакомым попутчиком самому себе, чьи глаза искали за краем киноэкрана в злорадно возмущенном местном кинотеатре мало кем замеченную схлынувшую волну.

Он был стар. И губы его, красные, как рана через всё лицо, не были твёрдо сжаты, они ломались в разбитую, грустную и всё равно добрую улыбку. Эта доброта поразила Сандру. А когда он снял очки, она подумала, что, может, улыбка разбилась об этот взгляд воина, оставшегося в одиночку на баррикаде.

На полпути к Нему её остановил звук дрели. Ни с чем его нельзя спутать — звук дрели в гаванском аэропорту. Взнуздывает на раз. Мелькнула мысль о Диего, но глупости — он давно улетел.

Он тоже дёрнулся от этого звука. С минуту смотрел на кабину личного досмотра, где пытали чей-то чемодан. Потом наклонился к невнятному типу рядом (по всему видно, что осведомитель), что-то прошептал. Тот единым глотком прикончил мохито, брякая явно, что в голову придёт. И слишком громко брякая. Твёрдое «Рэй» долетело до Сандры.

Да, похоже, Док, вы рискуете кого-то оставить здесь. Что ж, посмотрим. Сандра круто развернулась, прошлась перед кабинкой, не обращая внимания на внутренний голос, начинающий уже поддаваться приставаниям паники.

Выгнула бровь — вот вам и Рэй*! Мистер Дюк собственной персоной! Ну, если дело дошло до сверла, верьте на слово — ни единой буковке они не поверили в вашем паспорте, хоть вы неплохо держитесь. Ладно, будет вам ваш Рэй, Доктор.

Сандра двинулась к кабинке, не имея представления, что будет делать и почему ещё считает себя здравомыслящей.

Свет погас сразу. Заметались туристы, зашныряли карманники, псы заткнулись. Шорох, бормотание туристов. Уши Сандры чуть ли не шевелились, как у дикого зверя, выхватывая отдельные, особенно тревожащие звуки, вроде отголоска женского стона.

Она плохо соображала, что делает, когда скользнула в кабинку и сдирижировала нечто простое и гениальное. В результате чемодан был быстро заменён на чей-то рюкзак, а потом оказался в руке хозяина, который, в свою очередь, был мягко вытолкнут на свет желтых очков.

Всё, viva la «period especial»**!

Когда свет зажёгся, их уже не было. На полу валялся оставленный ежедневник, набитый вырванными листами.

***

Сегодня в кафешке у «Националя» Сандру ждали. Щенячий восторг прошёл, порезы от острой интонации в попытке проверить на прочность неизвестную нахалку тоже. Она положила перед Доком ежедневник, будто и не замечая его приятеля-соглядатая из местных. Рэй же (она почему-то продолжала так его звать) тихо и сосредоточенно пил и наблюдал.

— И зачем вы сюда просились? Тогда? В пятидесятых?

Красные губы сломались в улыбку, взгляд скользнул по ней и вниз, к щербатому камню, словно пытаясь оценить, стоит ли она ответа.

Пальцы его, длинные и, должно быть, всё ещё крепкие на курке, потянулись к листам. И тут же взгляд воина поймал её, не ждавшую удара, на мушку:

— Я Верил. — Он именно так и сказал — Верил. — А теперь вижу — место как место, вроде Вашингтона.

Она кивнула. И вдруг порывисто подвинула ежедневник к себе, открыла, полистала и подвинула к Нему, показывая пальцем:

— Если собираетесь это везти с собой или куда-то отправлять отсюда, вычеркните слова «приходится» и «иметь дело» — стукнут... Ещё «дурь» и «пистолеты».

Сандра выпрямилась, кивнула Доку и пошла, звериным своим слухом улавливая шёпот соглядатая: «Странная девчонка».

Тяжёлый, в этот раз улыбчивый голос неторопливо протянул:
— Для котят любопытничать — нормальнейшее явление.

Сандра улыбнулась. Спасибо, Док. Даже если волна отхлынула окончательно и не вернётся, спасибо.

_____________________
* Рэй — он же Полковник, он же Полковник Депп, он же Джонни Депп, сыгравший Рауля Дюка (читай, самого Хантера) в «Страхе и ненависти в Лас-Вегасе».

** Да здравствует «особый период»! — «Особым периодом» на Кубе называли 1990-е, время ещё более обострившегося тотального дефицита и постоянных отключений электричества.

@темы: ФБ, чердаки и подвалы, фанфы