В Ксловодск!

Пополнение коллекции. На сей раз порадовал вк.

"- У насъ имѣлось два брикетика опія изъ Поднебесной, восемь ампулъ морфія, немного снадобья отъ индѣйскаго шамана, пять склянокъ настойки изъ корня мандрагора, медальонъ полюбовницы Гонзкаго, набитый порошкомъ изъ листьевъ коки и полное портмоне всевозможныхъ пилюль всѣхъ цвѣтовъ радуги. Аналогично у насъ имѣлся ящикъ Бургундскаго, бочонокъ хереса и большая фляга съ настойкой на медвѣжьемъ пометѣ, купленная у мѣстныхъ жителей въ подарокъ барышнямъ по возвращенію. Ахъ, право, сія субстанція немного смущала мой разумъ, однако, въ его глубинахъ таилась догадка, что и оная пакость намъ на что-нибудь сгодится…

- Намъ, милостивый государь, потребуются сюртуки въ штилѣ "Монте-Карло", рѣзвое гоночное ландо, желательно канареечной расцвѣтки, патефонъ съ двумя раструбами, именуемый "стерео", для прослушиванія берущихъ за душу романсовъ, и сей же часъ отбываемъ въ Кисловодскъ!"

@темы: забавность, коллекция

---

Фырчание про вредность сравнений

Не надо сравнивать Вольтера и Тима Бартона. Не надо. По двум причинам.
Во-первых, Вольтеру это воспринимается как личное оскорбление и огорчительно. Потому что Тим для него не просто Человечище, а Человечище, который жить помогает, а потому сравнения не мыслит.
И, во-вторых, их сравнивать - всё равно что чернила с кофе. И то, и то - жидкости. И то, и то - тёмные. И? И всё, больше нет признаков для сравнения, и совершенно невозможно понять, что лучше.
Так и они. Оба аниматоры, оба к готике всей душой, ну и всё. Потому что это не просто разные миры, это иногда диаметрально противоположные миры. И содержание, и форма, в которой оно выражается, очень разные.
Если проводить мне привычные аналогии с литературой, то жанр Вольтера - антиутопия, в чистом виде, причём антиутопия души, без такой уж упёртости в социум. Первое его детище, Чи Чан, живёт в 3000-м году в Нью-Йорке. А вот Тим - это сказка-новелла-быль-легенда.
Тим создаёт новые миры, они похожи на наш, но лучше. Хоть вид имеют, нас привыкший пугать. И, с нашим миром соприкасаясь, делают лучше и его или показывают, что лучше можно быть.
Вольтер говорит только о том, что вокруг, заметафоризировав всё это в индийский ад, восьмиглазого кота или скелетик обезьяноящера. Мы такие есть и будем. Так же художник будет с каждой идеей умирать, извергая сердце, а с новой идеей будет открываться новая пара глаз, так же странное, но живое, часто выкидывают на свалку, да и там техника его забивает, так в себя не превратив.
Они очень разные. И связаны гораздо теснее, чем можно думать. Фактически, Вольтер признавал, что сорванной работой над "Кошмаром перед Рождеством" обязан своим именем как аниматора. Да, это случилось через безденежье, голод и отказы, отказы, отказы, и невозможность работать в какое-то время. И не работу с Тимом. Но это случилось.
И я совсем не профессионал, но просто маленькое замечание зрителя в заключение. Тим пользуется холодными цветами. Стоит отключиться от формы и попробовать увидеть только цвета, и тёплых не найдёшь. Даже яркие краски Города Рождества словно присыпаны чёрным, затемнены. А всё вместе - удивительно тепло получается. А у Вольтера цвета тёплые, хоть он их намеренно грязнит, но тёплые и фактурно мягкие, любимая связка его - песочный, багровый, чёрный. А вместе всё - ужасно тревожно смотрится, болезненно. Даже чёрно-белый Odokuro, вовсе без теплоты цвета.
Они разные. Они хорошие. Не надо сравнивать.

@темы: размышлизмы, us two, чердаки и подвалы

---

Прощание

Невнятность с клипами

Да, меня посетило на ночь глядя. Сперва прощание звучало так, практически прямым текстом.

Примерно вот так, тут цельный клип умельцы сделали

А потом студия взбунтовалась, и написана была новая песня, исключительно о дружбе.

И вот такое прощание получилось

И вот вторая песня мне нравится больше, а первая делает расставание ещё грустней и под руку толкает.

@темы: видео, размышлизмы, The Road to El Dorado, музыка, чердаки и подвалы

---

Джакомо Джойс

"Джакомо Джойс" Джеймса Джойса

Впервые знакомлюсь с "потоком сознания". Добралась наконец.
Но оставим форму.
У меня такое чувство, будто я прошлась по некоему дому, заглядывая в двери. Дом этот особенный - двери его ведут не в залы и комнаты, и даже не в оранжереи или на улицу, но ведут они в жизнь. К людям. И только кажется, что этих людей много.
На этих дверях есть надписи. Иногда я понимаю, что значения надписей мне не хватает ума понять, я многого слишком не знаю и только тыкаюсь в дверь слепым котёнком. Но отмечаю двери, в которые войти могу.
Хотя чаще знаний останавливают чувства. Вот тут тотально я саму себя подвожу, выстраивая стройными рядами призраков, они заполоняют театры и улицы, их больше ночью, чем днём. Но они не мешают. Потому что органы чувств приходят на помощь и делятся с душой говорящими звуками, запахами, тенями. По ним удаётся почти гадать о любви. Жаль, что угадывать не получается.
Эти двое, они трепетные, хотя это почти оскорблением звучит. Их не назовёшь счастливыми, но и несчастными язык не повернётся назвать. Я вот всё обманывалась насчёт них и грустила. Они любят, вот и всё, что сказать нужно, на деле-то.
И на этом закончу путанное это нечто, нагло выдаваемое за рецензию, в заключение лишь скажу, что Джойса надо читать несколько раз, по-разному, но с первого до последнего раза - стараясь прочувствовать каждое слово.

@темы: книги, размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Дом Астериона

А ещё чудный рассказ есть у Борхеса - "Дом Астериона".

У него звёздное имя. Помнит ли он его? За стенами его дома его называют Минотавром.

Он – иной. Уникальный. И задыхается от одиночества в невозможности ни сломать оковы, коих нет, ни остаться с людьми, с которыми того, мать которого была королевой, не смешать никогда. За стенами его дома – он чудовище, жестокое и кровожадное, навеки запертое в каменном прогрызенном бог весть кем мешке лабиринта.

Он отчаянно хочет видеть кого-то рядом, стоя на самой грани безумия, стараясь довести себя до бесчувствия, неощущения бесконечного страдания задыхающейся в песке коридоров жизни после моря, храма и солнца, равно недостижимых. За стенами дома – он страшный, разрушительный монстр, о котором нельзя попросту забыть.

Он каждые девять лет встречает девятерых. Они приходят к нему за освобождением от бесконечных страданий жизни. С некоторых пор он знает, что и его спаситель живёт где-то за стенами. Звёздный ждёт его. За стенами – ему нужно крови и жертв, девятеро – откуп и пища.

И что же? Пришёл ли спаситель?
Пришёл. И принёс дух Астериона из его печального дома за стены, хоть, кажется, сам этого не понял.

@темы: книги, размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Мишель

Дочитала сегодня "Мишель" Елены Хаецкой, роман о Лермонтове. И множество было путанных мыслей.

Очень сложно писать мне об этой книге. Её определить сложно. Никаких эффектов, никакого потрясения, никаких зарываний вглубь биографии – а паутинка истории плетётся, плетётся, и ты в ней уже, там, дышишь и смотришь.

Дуэль. Или убийство? Прошлое или будущее? Любитель кавказских "банд" или поэт?

Эта история – не биография, не исторический роман. Это сон, морок, не отличимый от правды, и куда правдивее её оказывающийся. Настолько прочувствованный, что желается искать ему подтверждений.

И даже в то, что точно вызвать должно было у меня отторжение и неприятие, поверилось легко и просто. Ну кто бы мне раньше сказал, что не расфырчусь я за идею разделить хоть в малом Михаила и поэзию его? За одну такую мысль расфырчалась бы страшно. А тут нет. Потому что не было его, этого деления, на деле-то, потому что нельзя родных разделить. Туманно пишу, да, но это я так тайны не раскрыть стараюсь.

Кажется, так легко тут всё. Семья, стихи, жизнь. Вихрь. Подхватил, вынес, разбил, и нет ничего. Кавказ остался покоить, Тарханы остались грустить, Пятигорск остался позабывать. А в воздухе всё витает то, что вихрь этот всколыхнул.

И потому никак не выговорю я в словах всё, что чувствуется, потому что столько своего, родного всколыхнулось простым этим сном, что страшно.

@темы: книги, размышлизмы, чердаки и подвалы, глаза в глаза

---

Дождь в Эльдорадо прекратился

Вот. Меня накрыло и под песню о злате из "Узника замка Иф" написалось такое вот нечто. Песенка хороша, вот такая - вальсик спокойный.

песня

Наша жизнь суета, проживи хоть до ста лет.
До ста лет, до ста лет
Суета, маета, кто б ты ни был, достанет.
Где б ты ни был, достанет
Может, просто не надо, не надо бояться. Не надо бояться
Крепостей и дверей, королей и паяцев. Королей и паяцев.

Кто рыбак, кто улов, а кто сеть -
Разъяснит ли нам жизнь, разъяснит ли?
Только, что же вы сникли? Ах, что же вы сникли?
Ах, что же вы сникли?
Была вольной душа, хоть и заперто тело.
А теперь вольно тело
А душа несвободная горем горела и мщенья хотела.

Ах, как наши фантазии, в сущности, хилы, скромны и унылы
Но без золота их воплотить нету силы. Даже их, нету силы
Презираем мы злато, его не имея. Его не имея
А увидим, хоть раз, и от счастья немеем. От счастья немеем.

Презираем мы злато, его не имея. Его не имея
А увидим, хоть раз, и от счастья немеем. От счастья немеем..

Вообще это должен быть клип, просто я не умею сделать, а написать написала.



Дождь в Эльдорадо прекратился

Небеса Эльдорадо обычно плакали подолгу, когда подходило время. Но никогда ещё они не плакали так долго. Поля заливало, заливало осунувшиеся, обеспокоенные лица жителей, их жёсткие, привычные служить защитой и от дождя, и от солнца волосы странно смотрелись намокшими. Впрочем, жителей на улицах становилось с каждым днём меньше - на вылизанных дождём плитах можно было запросто поскользнуться и захлебнуться в реке, вздувшейся, страшно напоминающей Шибальбу.

Золотые стены дворцов грустно светлели под дождём. Казалось, скоро всё золото будет смыто. Молодой Амитола*, старший сын вождя, на которого с такой надеждой в последнее время все глядели, заставляя неуютно ёжиться, почти бегом поднимался по ставшей совсем чёрной лестнице, уходящей прямиком в белёсо-голубую стену дождя.

- Великий, мне нужно говорить с тобой, - скорей от волнения и бега, чем от почтительности Амитола склонился, упершись в колени, ища взглядом в глубине храма бога. И, едва отыскал знакомую фигуру, застыл, - нет, к строгому профилю, слегка заострившемуся профилю он привык, но эти потускневшие глаза, эта жёлтая тень на щеке? Всё это так напоминало ему отца, вторую неделю мучимого лихорадкой.

Невозможно. Боги не болеют, не страдают, они всеведущи и вездесущи, а потому ответы дают только они... А тень - это золото неверно блещет от дождя.

- Останови дождь!

- Ты же знаешь, я не могу, у дождя свой бог... - зелёные глаза, глаза глуби вздувшейся реки, сочувственно блеснули из ниши, будто там был кто-то ещё, не бог, чьи равнодушные слова повисли во влажной тишине.

- Чак сердится на тебя за что-то? - юноша терял решимость с каждой каплей.

- Нет, - на сей раз равнодушие стало жёстче. Помнится, первый затянувшийся сезон дождей он пробовал свалить на Чака, так местные чуть не все запасы покидали в Шибальбу, нет уж.- Чак не сердится. Разве я сделал что-то не так, за что ему сердиться?

- Тогда отец прав. - В мгновение холодные скользкие руки Амитолы сомкнулись вокруг синего плаща бога. - Он прав - если Чаку не за что сердиться на тебя, тогда, возможно, он сердится на бога Тулио? Или ему не по нраву, что он оставил Эльдорадо? Пять лет дожди идут всё сильней, а теперь... Нужно найти его, найти и, если надо, вернуть!.. Великий!..

- Подожди,подожди, что ты болтаешь, - если бы перед ним не был бог, Амитола поклялся бы, что увидел смятение и боль в поблекших (конечно, нет, это всё дождь, затмевающий свет) зелёных глазах. - Это... это немыслимо, невозможно... Это... это - план.

Бог почти забыто улыбнулся. Амитола, смутившись, отдёрнул руки и слушал, слушал, и сердце его полнилось надеждой, он почти не слышал шёпота дождя.

_________

Когда на море случился первый ясный день, все вздохнули, не скрывая радости. Пусть Эльдорадо далеко, но есть надежда. Они на правильном пути. Амитола с торжеством смеялся над собой - вот же, нет ни жёлтой тени на лице у Великого, и глаза его как два изумруда, всё это обман дождя, только-то!

Мигель практически не уходил теперь с палубы, не мог надышаться. Он понятия не имел, зачем возвращается в Испанию. Где искать Тулио? Там ли он? Жив ли? Почему-то хотелось верить так же безусловно, как Амитола, что всё делается верно, ведь делается по указу бога.

Не хотелось вспоминать, кто тот бог. Не хотелось вспоминать, с какой радостью он вырвался из Эльдорадо, отправляясь в Испанию. За Тулио ли? Или за самим собой?

Плечи бога слегка поднимались временами, словно от скрытого вздоха, он не отрывал глаз от воды. Ну конечно - в волнах нет-нет, да и проскакивал знакомый синий оттенок - они на верном пути.

_________

Показался порт, Мигель, одетый совсем как в тот день, когда боги благословили Эльдорадо, явившись и отсрочив эпоху Ягуара, беспокойно мерил шагами палубу. На берег он решил сойти один. Амитола нисколько не сомневался, что бог знает, как лучше, но, сгорая от любопытства, ускользнул за ним, закутавшись почти с головой в плащ понеприметнее и вдобавок нацепив уже в порту какую-то шляпу, неосмотрительно оставленную без присмотра бывшим владельцем.

От раскалённых белых стен хотелось жмуриться точно так же, как когда-то от золотых дворцов Эльдорадо. Ещё хотелось прижаться к этим стенам и впитывать в себя все звуки и запахи этих улочек. Можно было не опасаться лишнего внимания - на улицах не было ни души, даже странно.

Мигель и не заметил, как ноги принесли его к знакомой таверне. Ухмыльнулся - почему бы и нет - и зашёл. Глаза не сразу привыкли к темноте - такого сумрака не бывает в Эльдорадо, там даже в самых тёмных углах, куда свет не дотягивается, стоит слабое сияние отражающего любые крупицы света золота.

Но голос. Нет, такой удачи не может быть, - голос, обещающий заплатить когда-то во вполне обозримом будущем, - может быть, чуть иной, надтреснутый, но был голосом Тулио. Почти вслепую, не давая себе привыкнуть к темноте, Мигель пошёл вглубь таверны. Голос оборвался на полуслове, Мигель остановился.

Амитола восхищённо следил за богом, безошибочно идущим по невидимым следам. Признаться, минуты сомнения одолевали иногда сына вождя, ему казалось немыслимым найти где-то бога, который решил уйти. Это и было невозможным для любого человека, но не другого бога, конечно же! Великий касался белоснежных стен руками так смело, а потом шёл, будто на зов, пока не нырнул в какой-то неприметный домишко, не внушающий доверия.

Амитола даже не сразу решился войти. Из домишки доносились пьяные голоса, вход зиял чёрной дырой, несло холодом. Что там может быть нужно богу? Только одна причина могла быть достаточно веской. Сын вождя глубоко вздохнул и нырнул в темноту двери.

Кто-то тут же оттолкнул его от входа, выбираясь на солнце. Когда глаза Амитолы привыкли к тьме и стали различать людей внутри, он сам чуть не выскочил наружу - бог Мигель сидел напротив у стены, а рядом с ним стоял бог Тулио! Они нашли его! От радости Амитола чуть не закричал, но вовремя спохватился, и, замирая от ужаса собственной затеи, принялся наблюдать, спрятавшись на краю стола, занятого шумной компанией моряков, даже не заметивших пополнения.

Он не всё слышал. Сперва и не мог сосредоточиться, заворожённо наблюдая картину, немыслимую для всех этих несчастных людей вокруг - двух богов за одним столом. Он, конечно, очень хорошо помнил бога Тулио, всё же он был не так нервен, не так криво улыбался... но нет, боги неизменны, вечны, а в такой темноте и не то почудится. Ему на миг показалось, что короткая чёрная накидка, похожая на обрывок рубахи, такая смешная, порвана.Тут даже голоса звучали глуше, словно с небольшой хрипотцой.

- ...проживи хоть до ста лет. Одно и то же. Не надо бояться, говоришь?

- Давай вернёмся. Нужно вернуться, - словно в сотый раз повторяет его строгий бог.

- Кому? Кто рыбак, кто улов, а кто сеть?

Амитола похолодел - неужели бог Тулио не желает возвращаться? Великий вскинул голову на Оставившего, но молчал.

- Так чего ты сник так, Великий, а? Давай лучше сыграем, как в старые добрые времена. Помнишь их? - Тулио достал из кармана старые красные кости. Мигель рассмеялся, забыв об осторожности:

- Ты всё ещё играешь ими? Всё же стёрлось, кроме семёрки.

- Шутишь, они счастливые. Пойдём, денег нет, но для затравки подойдёт и это, - Тулио щёлкнул пальцем по квадратной серьге, так и не снятой богом.

Амитола вжался в стену, когда боги прошли мимо него, и остался незамеченным. Он был потрясён. Что бог Тулио показал Великому? То, что его держало здесь? Проклятие? Или откровение, недостижимое ни для одного оракула? Они ушли вместе - нужно же скорее возвращаться на корабль!

Но на корабль боги не вернулись.

____________________

Мигель бежал так быстро, как только мог. Он больше не был богом, не было последних пяти лет, не было Эльдорадо, моря и Кортеса. Были знакомые с детства улочки и проходные дворы, были лесенки, которые сами ложились под ноги, было щекотное чувство погони и лёгкие, мерные шаги Тулио чуть позади.

Тулио всегда был чуть менее шустрым, зато всегда готовым притормозить и удержать. И сейчас позади был тот, прежний, Тулио. И это не он так белел полчаса назад в порту, припечатывая ледяной ладонью каждый выигранный золотой, не его дыхание так странно прерывалось.

Мерный шаг чуть позади вдруг сбился. Обвалился ударом вперемешку с задыхающимся кашлем. Мигель повернулся через шаг. Тулио стоял на коленях среди улочки, упершись ладонью в обжигающий камень мостовой, язык красной тряпкой свесился из сведённого рта, с него ещё капала кровь, прямо на мостовую, когда шпага вонзилась Тулио в спину.

_____________

Амитола стол единственным свидетелем рождения эпохи Ягуара.

Не отдавая себе отчёта, он снова сошёл в город, прихватив зачем-то нож. Он был неплохим воином, как считалось. С оружием он и впрямь управлялся ловко, но не принимал участия ни в одном бою. Нож жёг руки, это был уже не нож, которым резали фрукты, это был убийца.

Зачем он взял его? Амитола не знал, он просто брёл, будто в беспамятстве, как будто кто-то вёл его, покорного и тихого, за руку.

Когда в просвете улочки показался Великий, вдруг обернулся, и лицо его окаменело, Амитола понял, что мир летит в Шибальбу. Он крикнул и кинул нож, а после только наблюдал.

Бог Тулио лежал не шевелясь, вероломно сражённый в спину, а Великому предстояло выстоять в схватке с чудищами, закованными в железо по самые лица. Что ж, у них не было теперь лиц. Эра Ягуара началась.

___________

На раны Мигеля застывший сын вождя внимания не обратил. Наверняка решил, что это не его кровь, у богов-то крови нет ведь.

Точно, нет крови. Мигель, слегка дивясь пустоте и тишине вокруг, подошёл к Тулио, вынул шпагу, словно из собственного тела вынул. Точно в сердце - маленькое красное пятнышко даже жилетку не пропитало. А вот лицо было залито кровью. Мигель поскорее отёр его рукавом, хотя получилось только размазать. Тулио упрямо не желал закрывать синие глаза, почти успокоившиеся. Правильно, это должен сделать ещё кто-то, кто всегда рядом. Кто запомнит эту синюю Шибальбу, будь она проклята.

За спиной всхлипнули.

- Бог Тулио оставил Эльдорадо. Дождь прекратится, это его оплакивал наш брат Чак.

___________

Жители Эльдорадо бросили дела и прислушались к охватившей весь мир тревожной тишине.

Дождь в Эльдорадо прекратился.

________
* Амитола - "радуга".

@темы: The Road to El Dorado, чердаки и подвалы, фанфы

---

Вчера был день с тремя стихами

Во-первых, я досмотрела "О, счастливчик!" И я не могу ничего сказать внятного, кроме рассуждений о том, что психотерапия удалась, Андерсен меткий ироник даже в своей человечности, и там действительно очень если не страшно, то безвоздушно к концу становится. Вспоминается стена в зачёркнутых "неделях", привычка Тигра к фоткам на стенах, страх, переходящий в огонь и невозможность не посмотреть на рассвет. Видите, непутица какая? Но на следующий день вспомнились тигры мне и не смогла я не продолжить их историю. Всё на туже придуманную мелодийку напелось вот что:

Снова тигры

Снова тигры

Было трижды странно встречать людей.
А её? Навряд ли того больней.
Очень странно – её он не видел лица,
Хотя каждого в жизни своей подлеца,

Молодца, он встречал не раз. А её
Никогда, не сгубил, не спас.
И опять мелькнула зачем-то жизнь.
Тигр почти улыбнулся – давай, держи.

А такси шуршало тихонько в ночь,
Платить нечем, но это потом… Точь-в-точь
Как её глаза ночь стоит грустна,
Пахнет терпкой грустью луна-щека;

Засыпает Тигр тяжело, и сны
Вновь мелькают, сумрачны, неясны.
Вроде пахнет гарью и гонит страх,
Страх опять оказаться не в тех руках,

Мягких, нежных, людских, таких неродных,
Но кусать, калечить не надо их.
Они лучше, должны быть, но вот не есть.
Ему превратить бы всё в спать и есть,

Место тихое выбрать и там уснуть,
Только гонит опять что-то прямо в тьму
Освещённых улиц и тесных углов,
Дурногреющих не его костров,

Тихих клетки стен, боли встреч опять.
Как-то жить надо, как-то их понимать.
Тут такси тормозит, прогоняя сны. И глазищи семнадцатой весны

В свете фар расширились до родной,
Лесной дикости прежней, нелюдской.
Это только морок, конечно, да…
Но семнадцатая рычит весна,

Влажный яростный рык зовёт в темноту,
Обещает сладкую маету,
Обещает боль от ран тех, что в боях,
Обещает за милю обходить страх,

Обещает греть боком по ночам,
Обещает улыбку вернуть глазам…
Это морок, конечно, болезнь, болезнь…
Тигр устал, он готов пропасть насовсем,

Уходя за болезнью куда-нибудь,
Ведь недолго её терпеть, так пусть,
Заведёт пусть, вот только бы не весна.
Плохо, что у болезни её глаза.

Только что-то болезнь чересчур смела,
И когтистая тёплая лапа-рука
Боязливо касается – ведь уйду,
Растворюсь, растаю и пропаду

Насовсем! – вытягивает из глубин
Человечьей машинки с запахом шин.
Тиграм странно, что снова они вдвоём,
Странно и забыто тепло.

Так тепло, что хочется убежать.
Но Тигрица снова может дышать,
А у Тигра снова бессмысленный звук –
«Жизнь» – забился, запах вокруг.

Это смутно, это не так, как есть.
И вообще этот мир не их, а людей.
Он ей то откроет, как будет срок.
Или не откроет, сама поймёт.

Но её они не получат, нет.
Замирают тигры, скоро рассвет.

Был такой мультик, "Дорога на Эльдорадо". В выходные, кажется, наткнулась я на дичайше грустить меня заставляющий момент его, вот этот, а вчера и стих получился к той песне.

Не прощаются

Не прощаются

«Друзья не прощаются» - дышит зелёное марево неба.
Каждый лист повторил "не прощаются" тысячекратно.
Отвернись – и затянется путь обратный раной заката,
И по шраму его находить дорогу теперь.

"Друзья не прощаются" – непонимающе дремлет море,
Капля каждая улыбнулась – «не прощаются» - светом.
Коль один не здесь, как другому прожить в мире этом?
И беспечные капли, слегка улыбаясь, спят.

"Друзья не прощаются" – горы с ветром расплакались рядом,
В этом плаче мольба - «не прощаются» - стон и горе,
Лишь они знают, как ходить одиноко на воле,
Как в свободе невыносимо одному плыть.

"Друзья не прощаются" – ноет каждое гордое сердце,
Но в словах «не прощаются» столько не гордого. Что же?
Гордо и позабыть то второе, гордое тоже?
Но друзья не прощаются.

А вот фрагментик повеселей, единственная, кажется, песня, записанная не силами профессионалов, а Кеннетом Браной и Кевином Клайном, собственно, голосами Мигеля и Тулио.

Вот так, оказывается, поёт Брана)

А это вообще странность. Увидела я вот этот фрагментик Besame близняшкиного, глаза его увидела и получилась она. Вот и они, близняшка и странность.

Можно?

Можно?

Можно, я с тобой потоскую?

Здесь, у себя, почти в Октябре, что царапает веткой
Нет, не стекло. Воздух всего лишь, но где-то рядом.
Знаешь, такие глаза для кого-то могут стать ядом,
А для кого-то и станут, кто разглядит.
Но важно, что там, за ними, мягкостью тёмной лежит
Тёплая ночь, напитавшаяся за день солнечным морем,
Маленький круг от лампы, забытой кем-то
На тёплых перилах. И в ней огонёк играет
С ветром. Пусть он подольше не тает в глазах твоих.

Можно?

@темы: кино, видео, The Road to El Dorado, стихи, музыка, us two, чердаки и подвалы, фанфы

---

Ридли

Для любителей почитать есть такой вот чудный сайт, ридли. Именно ему надо сказать спасибо за то, что здесь так много появилось попыток книжки рецензировать.)) Чудное тёплое место, хорошие люди. И да, рекламщика из меня не выйдет.)
Потому лучше познакомиться самим.)
readly.ru/books/popular/

@темы: книги, чердаки и подвалы

---

Бессвязное думанье

Хочу что-то написать по "апельсину". Понятия не имею, что, то ли какую-то прогулку ночную по зиме тамошней (там не было ничего, кроме зимы, кстати), то ли движение навстречу той несчастной. Но писать не буду, а то Сашеньку обойти не удастся, а я не хочу его трогать.

На меня странно действует роман про Михася. Фырчу на стилистику и сижу в той ночи, и югом тот Пятигорск даже не пахнет, вот, это - склеп величиной больше, чем в город. И при том заплетается паутинка кругом. Не страшно и хорошо, вот почитаю дальше, что-то будет.

Вспомнилась давнишняя задумка написать тоже о Михасе, опосредовано, большую такую вещь, с братом и морем, нет, морями пафоса и неразделённых попыток любовей, приводящих к нужным дорогам. а начиналась эта история с мысли одной из моих однокурсниц.

Мне понравилась забавная история. Макдауэлл в 1969 году, после выхода "If...." уехав в штаты, получил приглашение из своей школы гостем быть на дне открытых дверей. Вылетел сей же миг. Прекрасно помня сие заведение, не любимое всеми фибрами души, и в частности, длиннющие скучные речи местных "властелинов" на всевозможных мероприятиях, приехал, вышел, сообщил, что "считает день открытых дверей открытым" и сел. Замечательный подарок - минус одна речь, плюс час жизни.

@темы: книги, чердаки и подвалы, фанфы

---

Энтони Бёрджесс "1985"

Название сразу нас сбивает с толку, правда? Так, что хочется подправить цифру.
Как абсолютно верно указано в аннотации, первая часть этого романа – анализ «1984» Оруэлла. И я могу сказать, что приятно удивил меня Бёрджесс – так спокойно, без сарказма и кривляющихся преувеличений высказывать своё несогласие с коллегой, притом не навязывая нам этого несогласия, но всё сделав, чтобы мы связанными себя не чувствовали, и побуждая к дискуссии... Это определённо достойно уважения.
Для начала, автор, уважая читателя и понимая, что тот вряд ли только прочёл «1984», напоминает не сюжет, но основное идейное ядро оруэлловского мира. Вопрос-ответ, так строится первая глава. Некто задаёт вопросы, Бёджесс чрезвычайно точно и без намёка на оценочность, только факты, отвечает. Далее обнаруживаются точки несогласия.
Во-первых, Бёрджесс не признаёт жанрового определения романа Оруэлла. Он склоняется к тому, что «1984» – не антиутопия, а философский роман, повествующий о проблеме выбора и свободы человеческой на примере некой какотопии (Бёрджесс тоже считает, что термин этот забавный, а означает он «страна зла»). Почему так? Автор нам доказывает, весьма интересно «проинтервьюировав» некоего оруэлловского современника (замечательный, по мне, приём литературный, очень лихо отменяет всякую нравоучительность), что Оруэлл и не придумывал никакого будущего, а описывал 1948 год, год, в котором роман увидел свет. Лондон описан буквально послевоенным, дефицит и разруха; ангсоц иронично намекает на победу социалистов в Англии как раз после окончания войны, имя героя – Уинстон Смит – и вовсе смешно для англичанина, напоминает о Черчилле, отправленном на покой этими самыми социалистами; «переменчивый» враг-друг Океании – Советский Союз, до войны бывший сосредоточием ужаса, а во время её ставший обожаемым другом, потом качели снова качнулись в обратную сторону страшилок; даже «неболевые методы» О’Брайена очень напоминают некоторые разработки тогдашних учёных. Дескать, и назваться роман должен был «1948», да издательство воспротивилось, и переменой мест двух цифр он превратился в антиутопию.
Во-вторых, сам мир «1984» Бёрджесс отказывается признавать хоть сколько-нибудь проекцией будущего. Ему этот мир кажется слишком выстроенным, даже до комичного. Что смешного можно у Оруэлла найти? Бёрджесс очень горько и мрачно, но шутит, что в оруэлловском мире жить, определённо, опасно, но зато не соскучишься. Чего стоят только интеллектуальные игры с двоемыслием. Да, автор призывает нас воспринимать двоемыслие как игру ума, не лишённую интересна, не больше. Двоемыслие Бёрджесса не пугает, так как считается естественным свойством разума интеллектуально хоть сколько-нибудь развитого человека. Ещё Катулл говорил о чём-то «ненавижу и люблю», амбивалентность вещей, которую мы подмечаем, признание неоднозначности мира – и есть двоемыслие по сути. Приводя самый грубый пример, мы понимаем, что овощи полезны, но не когда съедаешь разом килограммов десять. Такое двоемыслие нас не пугает отчего-то, оно нормально.
У Оруэлла же пугает не столько оно. А что же тогда? Его использование государством. Именно государство – главный источник страха этого мира.
И тут мы добираемся до в-третьих. В-третьих, Бёрджесс считает, что такой модели государства, такой Партии существовать в этом самом 1984 году не может. Почему? Тоталитаризм вообще ему кажется не вполне убедительным в современности, скорей, анархия демократии, но об этом чуть позже. Основные постулаты Партии, провозглашаемые О’Брайеном, – всё большее упоение властью мучителей, уничтожение удовольствия как такового, в том числе, оргазма, стирание границ между уродливым и прекрасным, – требует иной биолого-физиологической формы человека, иного вида. Ну, или тысячелетий эволюции (деградации, возможно, более уместным тут будет). Потому что власть при таком умертвлении интеллекта, который там вводится, скоро никому не будет нужна. Потому что, уничтожив понятие отличия прекрасного от безобразного, как получать удовольствие и отслеживать его нарастание, по какой шкале? Потому что как человеку получать удовольствие от власти, уничтожив оргазм, ведь удовольствие мучителя – это сексуальное удовольствие? Несостоятельная выходит картина.
Кроме того, в романе Оруэлла Бёрджесс подмечает несколько вещей, которые его очень печалят как таковые. Например, линия «пролов», которую он считает плевком в людей. При этом это вовсе не обвиняет Оруэлла, социалиста до мозга костей, который «так и не смог избавиться от аристократического произношения». Определив для себя «рабочий класс», он представлял его интересны, но людей этих не понимал и боялся. Это привело к возмутившему Бёрджесса-гуманиста, не признающего словосочетания «рабочий класс», как и любой другой «класс» людей, «Скотному двору». Повторюсь, Бёрджесс не виной Оруэлла такое положение дел считает, а бедой, отчаяньем. Но подобное его очень печалит.
Как и «смерть любви». Невыносимо Бёрджессу смотреть на обесценивание любви в «1984». Пусть бы свели к сексу, он не ханжа совсем, но и эту последнюю надежду на животное влечение у него отняли, заменив конвейером объектов, ложащихся в постель с Джулией. Она их не помнит, не знает, даже о сексе с ними ей нечего вспомнить, и Джонс – только один из них. Потому издевательством отдаёт её записка «Я люблю тебя», потому их «предательство любви» к любви не имело отношения. Это тоже печалит.
Есть и иные темы в этом анализе, которые пусть останутся сюрпризом для будущих читателей. А заканчивается анализ тем, что в «1984» всё ж есть нечто, что держит, что пугает, и это что-то – государство. Но его ли стоит бояться? И что будет в 1984-м? В 1984-м году всё будет не так.
И начинается роман. Роман, озаглавленный «1985», – «дабы избежать обвинений в плагиате», усмехается автор.
И, недолго думая, знакомит нас с героем. Джонс, точно так же, как оруэлловский Смит, осознаёт систему вокруг, не соглашается с ней и противостоит, довольно храбро. А что это за система? О, тут видно главное отличие между авторами – Оруэлл пугает государством, Бёрджесс же людьми и только ими. Его мир – абсурдистски разросшееся потребительство. Англии нет, вместо неё ОКния. Государства, правительства не отыскать. Есть номинальный король, он смотрит телек, общается как неуч, ничегошеньки не решает и ждёт, когда жена разродится. Власть у рабочих. Номинально. А реально у профсоюзов. Идея «права» превратилась в чудовище. Забастовка – в оружие. Кто от этого оружия страдает, угадайте? Плюс к тому разрастающаяся инфляция. Помогает арабская нефть. Как следствие – стремительная исламизация. И вот уже в Лондоне начинается масштабное строительство Великой Лондонской мечети, а в школах учительницы в хиджабах рассказывают о втором великом пророке Аллаха – Ису Наби, Иисусе Христе.
Образование разрушено. Наш герой, историк, уходит из школы после того, как курс предмета сократился до истории профсоюзов. Его друг, преподаватель английского, уходит после того, как разговорная форма начинает считаться верной, потому теперь надо говорить you was, а you were – это пережиток типа Свифта. Надо говорить, что сделали с литературой? "Ненужные" науки становятся асоциальными, и им рады кумины - это такие надсатые, если кто-то помнит "Заводной апельсин". Но они не европейцы, и к образованию тянутся, потому что оно запрещено. Грабят, убивают, деньги отдают за лекции, но знание будто трогает их по касательной, изливаясь в какие-то извращённые формы - не трогать какое-то время, например, очень худых людей и добродушных толстячков, начитавшись "Дон Кихота".
Для "госовских" деток - масс-медиа. Телек. И этим всё сказано.
Итак, наш герой, Бев Джонс, против. Он готов бороться. И в борьбе этой стоек, смеётся над судьями, не боится им что-то втолковывать, он - рупор свободы, нормального права жить, не вскакивая по свистку, единства внутреннего и внешнего мира. Только вот совсем с ним быть у меня так и не получилось. Бёрджесс безжалостен, он не позволяет нам питать никаких иллюзий по поводу нашего героя.
Встречаем мы Джонса как раз после встречи с куминами. Результат встречи лучше, чем можно было бы ожидать, скоро и разгадка "добродушия" находится - избитый и, предположительно, изнасилованный знакомый мальчик в подъезде. Наш герой, конечно, хочет помочь. Равнодушный консьерж, жующий и ничего не желающий слышать - плохой помощник, это ясно, но Джонс, понимая это, сам вызывать скорую не спешит, мол, всех пожалеть нельзя.
И вообще, у Джонса дочь. Бесси тринадцать, отец говорит, что мозг её дальше семи не пошёл из-за использования при родах какого-то лекарства. Он потом ещё винит фарсовое образование и зомбирующий ящик. Но только не себя. Бесси не дошла до семи. Она не удивляет отца, мастурбируя перед телеком, разве что вспоминает, как соседский мальчик решил полетать по примеру любимого мультгероя и радостно вышел в лестничный пролёт. Джонс жалеет Бесси, но и пальцем не шевелит для того, чтобы она не погружалась в трясину телека глубже. Она не привязана ни к нему, ни к матери, он назвыает её очень метко "бедной осиротевшей девочкой". У неё и нет родителей. Мама умерла - а кто же приготовит рождественский ужин? Папа сдаст в детдом - а там есть телек? Ей всё равно, и Джонсу тоже. Он забывает о ней, как о вещи. Но вот надо его вытащить из психушки, так сразу пишет дочери. Она даже отвечает, ничего не поняла, конечно, но пару строк про телек забравшего шейха черкнула.
Может, потому и запутался наш Джонс в своих несвободных "свободных британцах" и поисках той самой точки, когда всё пошло не так, что не смог понять, что именно с ним не так было?
Замечательный ироничный идеалист этот Бёрджесс. Почитаю-ка его ещё.

@темы: книги, размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Кошка, шляпа и кусок верёвки

"Кошка, шляпа и кусок верёвки" - замечательный сборник рассказов Джоанн Харрис, грустный и местами откровенно жутковатый. При этом очень "харрисовский", если можно так сказать.

Рассказы действительно образуют единство, одну большую картину, готический витраж, цветной, яркий, но не аляповатый и местами даже пугающий. И на этом витраже действительно чего только не найдёшь.

Сюжеты, герои, образы - всё вольно путешествует, не стоит на месте, причём путешествие это выходит за рамки сборника, и у нас есть возможность заглянуть и в романы Джоанн.
Объединяют рассказы "призрачность" и волшебство. Почему я беру "призрачность" в кавычки?

Все герои в мире здравомыслящих людей - призраки, отверженные. Тут не лишним будет заметить, что действие подавляющего большинства рассказов разворачивается в Молбри (весьма мрачное, "нормальное" место из романа "Blueeyedboy"), самое то место для призраков всевозможного рода.И совершенно не важно, кто ты - старушка в доме престарелых, странноватый двойник Элвиса, маленькая девочка из Конго или вообще скандинавский бог - ты "призрак", ты вне игры. Но так ли? Оказывается, именно такие вот "призраки" творят волшебство, а их "ненормальная", "неправильная" жизнь приносит им неподдельное счастье. Но иногда это счастье, признаюсь, пугает.

Итак, на этом витражном полотне мы сможем разглядеть поистине "беспочвенную" Веру и её подругу "слепую" Надежду, умеющих из запертой комнаты отправиться в отпуск мечты, и не забывая при том, что друзей терять не стоит даже для несомненно благой цели.
Познакомимся с маленьким печальным человечком, в секунду обращающимся в Духа Рождества, и дарящего счастье случайно забредшим к нему героям соседних страниц.
Замрём вместе с матерью, увидев неожиданный смайл от потерянного сына. И поёжимся от Игры.
Познакомимся с Тором, да-да, познакомимся, ведь это будет совсем иной Тор, которому придётся столкнуться со странной влюблённостью в Солнышко.
А печаль скрасит Локи, почти пугающий пожар, нашедший способ Дождь и Солнце превратить в радугу, практически без последствий. Правда, сам Локи заставит, боюсь, опечалиться.
Мы вспомним, весьма необычным образом, миф о Бавкиде и Филимоне.
Нам предоставится редкая возможность познакомиться с музами, может, мы и рядом с собой разглядим кого из них.
Глубоко призадумаемся над счастьем обитателей "Особняка" и мамы Куки.
Даже Фантома радио услышим в прямом эфире.

И что в итоге? Думаю, для каждого будет свой итог. Для меня это печаль, прохладная, с веснушками солнышка. Песнь, с неё, в конце концов, всё начинается и ей же заканчивается, и для каждого она своя, особая. Но она всегда о своём голосе, о выборе. И несёт шоколадный аромат ветра перемен.

Что меня расстроило, так это наш перевод. "Концы пальцев", "пожарники", тушащие пожар, группа "Wild" обозвана "Лесны пожаром", а фамилия Wild - Жарром. Ужас. Если есть возможность, читать надо в оригинале.

@темы: книги, размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Приятность

Энтони Бёрджесс всё же идеалист. Читаю у него удивительную штуку, полемику с Оруэллом, называется говоряще - "1985". В первой части анализирует он, как не сложно догадаться, "1984" Оруэлла. Любо-дорого читать, давно не видела такого спокойного, уравновешенного изложения причин недовольства, живого, честного и прямого, да ещё с побуждением читателя поспорить с точкой зрения изложенной, если есть желание.
Очень глянулось мне утверждение о том, что искусство квазибожественно и стоит выше христианского рая, потому что рай для чистых нравственно только (чистых, причём, по меркам этого рая), а искусство - Рай для всех и каждого.
Попутно Бёрджесс затрагивает и "Мы" Замятина и Хаксли, и себя, любимого, поругивая за "Заводной апельсин" (по мне, несправедливо). И вот какую интересную историю называния героя апельсинного выдаёт.

"Антигероя в книге зовут Алекс, сокращенное от Александр, что в переводе с греческого означает «защитник людей». У имени «Алекс» есть и другие значения: a lex – закон (сам для себя), a lex (is) – словарный запас (свой собственный), a (греческое) lex – без закона".

@темы: книги, размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Пятнами ржа на капоте, пыль на приборной панели...

Насмотрелась старых видюшек, разгрустилась, и вот, импровиз.


Пятнами ржа на капоте, пыль на приборной панели.
Здесь раньше жили легенды. Их теперь некому помнить.
Звёзды, ковыльное солнце, июльские фейерверки -
Всё, что несли с собою, всем поделились щедро.

Солнца ковыльность - ветру, любящему голубить.
Тяжесть вод говорящих - холоду горных впадин.
Тёмные тайны леса так никому и не нужны.
Слёзы, улыбки, объятья - всё это ещё будет.

Будет без них. Не память, но тоже неплохо, правда?
Память о горьком дыме сгоревших костей и детства,
Память о боли в счастьи неродности глаз спасённых,
Память о безднах и высях, равно чужих и дальних, -

Всё это забирают, всё это им, их тайна.
Их остаётся двое.
Их легенда забыта.

@темы: кино, стихи, Суперы, фанфы

---

Кто тут параноик?)))

Как же меня близняшка видюшкой этой напугал. Я ж только секунд через двадцать-тридцать начала соображать, что
а) он так подставляться, радуясь жизни при камере в лицо, не станет;
б) быть такого не может;
в) и вообще в чём дело и что творится?!

А потом только до меня дошло, что рixie sticks - это те самые конфетки-глюкоза из этой самой весёленькой коробочки, и он их слизывает.
Так что меня можно официально именовать параноиком.

А вот, кстати, и страшная видюшка.)

@темы: us two

---

Верь мне!

Наверное, с этой историей надо было подождать до второго Карнавала. Но я вечно тороплюсь, и вот она уже есть. А история эта про Скорпиона и Куклу, только не про карнавальных, а про живых пока ещё.

Всё основывалось на такой вот соблазнительной штуке. Тут, кстати, герой.

Trust Me

Вот и героиня. И она не меньше помогла.

Prick! Goes The Scorpion’s Tale

А вот и история.)

Верь мне!

Верь мне!

1.

Секунду назад всё было легко и просто. И жить было смешно. И неудобство доставляли разве что эти надоедливые фонари повсюду, куда ни сунься, но и от них в любой момент можно было забраться в родную темноту.
Но то было секунду назад. Тяжёлая дверь с каким-то не деревянным щёлком захлопнулась за ним и светленькая комната утонула в такой родной темноте.
Только её было видно, она сидела у старомодного трюмо и странно смотрела, освещённая его пыльными лампочками. И странность была не в глазах (они, к слову, были разного цвета, как у тех чёрно-белых собак – один карий, а другой голубой), а во взгляде, пожалуй, безучастном для приглашения, но слишком внимательном для равнодушия; так вот, взгляд этот почти смеялся. В том и была странность.
Как бы там ни было, но он впервые почувствовал, что быть в темноте одному не так и здорово.

Про неё рассказывали, что муж оставил ей такое состояние, что и делать больше ничего не надо – сиди да выливай на себя всё, что может сделать ещё краше. Чем она и занималась. Хотя продолжала время от времени принимать гостей, никому не позволяя повторного визита.
Поговаривали, что её муж продавал её, ещё при жизни, разумеется. Взгляд одному, обед с другим – он забирался в заоблачные карьерные высоты, ну, а она держала ему лестницу. Конечно, она его ни любила, как и кого-либо ещё.
Она оставалась абсолютно безучастной к тем, кто приходил к ней. И к тому, что говорят, тоже. Не выходила из тяжеловесного старомодного дома. И не была запуганной. Ни с кем никогда не проронила ни слова, так что слухи разнились – от сравнительно невинной немоты и типичной безмозглости (которая, правда, никогда не прячется за немоту), до мерзеньких хихиканий о покрывших изнутри идеальный внешне ротик язвах.
Ничего подобного – её губы стали ещё алей, а кожа даже на расстоянии холодила пальцы. Наверняка, на ощупь такая же странно гладкая, как раньше.
Все эти сплетни о ней он вспомнил вчера, узнав в пабе на не очень красивом теперь личике её горничной собственноручную роспись. Ему стало интересно разговорить её. Потому и пришёл.

2.
Она почувствовала, что дышит. Вдох принёс щекотный запах дешёвых сигарет, а выдох удивил - как же этот запах непохож на залежалую вонь чистоты и надушенности всех этих покрывал, лент, лакированной мебели по углам.
Странное чувство, немного растерянное, совсем незнакомое. Словно очнуться от сна, который не помнишь, но натыкаешься на какую-то мелочь - недопитую бутылку вина или неубранное платье - и вспоминаешь, что сон был совсем не о том. То же самое с ней произошло, когда он вошёл. Нелепая в этой изукрашенной коробке кожа и развязанная улыбка, а ей вспомнилось, что там, за дверью, есть коридор, а за ним лестница, широкая, по ней можно сбежать вниз, к огромной дубовой входной двери, толкнуть её, а там...

Там заплёванный тротуар и грязь подворотен. Примерно таких, из которых он пришёл.
Она помнила ту, первую, ночь. Пока горничная задыхалась ужасом и сердила отсутствием малейшего признака интеллекта в глазах, ей всё очень ярко припомнилось.
Муж потащил их ужинать слишком поздно. Он уже был пьян. Она, как всегда покорно, собралась, прихватила, как любимую сумочку, горничную и отправилась за ним. Дошли они до первой же дыры, похожей на паб (их дом устоял один среди всей этой кутерьмы, так что достаточно беспомощно высился среди довольно мерзкого местечка, пришедшего на смену когда-то милому полудачному райончику). Она равнодушно дождалась, пока муж наглотается дешёвого виски, он так и не поборол тяги к этому пойлу, на этом "ужин", собственно, и закончился, и вышла за ним, шатающимся, на улицу, крепко держа за руку глупенькую приставленную к ней девчонку.
Из первой же подворотни сверкнуло что-то быстрое, муж, охнув, навалился на грязную стену, и испачкал её ещё больше, сползая. Они моментально оказались втянутыми в темноту подворотни, меркнущий свет фонарей высвечивал половину лица, так слабо, что можно было бы грешить на нечистую силу, если б она верила. Чуть ниже, на шее, в бледный этот свет вползал вытатуированный скорпион.
Их предупредили, что орать будет не лучшим выходом. Конечно, горничная тут же пискнула. К несчастью для неё, слишком громко. Быстрое снова блеснуло, эта дурочка закричала гораздо громче, падая вниз, в темноту.
Тот, похожий на призрак, вжал её в холод шершавой стены, чуть водя ножом перед почти ослепшими в темноте покорными глазами. Ей ужасно хотелось рассмеяться его удивлённой, хоть и еле различимой, мине, когда она поцеловала, холодно и крепко, со всей отточенностью и умелостью хорошей ученицы.
Вообще-то, она ждала ножа в спину, после того как, проведя прохладным твёрдым пальчиком по болезненно ввалившейся щеке, она опустила его руку, загораживающую путь, и вышла из подворотни в почти потерянную жизнь.
Ножа не было. Она не могла поклясться, что об этом не жалела. Но не знала, почему кивнула на возмущённое "так его привести?!"

3.
Он не помнил, сколько прошло времени. Он приходил, в нетерпении кромсал бежевый диван в коридоре, вырезая на нём нечто невнятно-говорящее. Победы очень хотелось, и молчание её вовсе не было упрямым, его можно, о, очень можно было сломить, но почему-то об этом меньше всего думалось, когда они были вместе. Ему даже начинало нравиться это молчание, сперва - удобное отсутствие вопросов о ножах и вечерах, которые он проводил не с ней, потом ему понравилось и о ней ничего не знать. В самом деле, ну не нужна же она ему. Только вот, гадая, примет ли снова, он слишком нервничал и писал стальным лезвием моментально расползающееся на обивке, теряющее очертания:

Trust me, trust me, darling dear...

Диван этот в конце концов весь пропах его сигаретами и кожей куртки, так что она потихоньку, в тайне от горничной, ночами выходила на нём поспать, но всю ночь только перебирала истрепавшиеся края всё новых и новых ран, размышляя.
День за днём об её холодную покорность, стойкую и безупречную красоту разбивались волны его ищущей победы, томящейся жизни, и острая улыбка сменялась тихой, пару раз предательски серьёзной мелодией простенького вальсика.

Trust me, trust me, darling dear...

Сколько прошло времени? Сколько дней? Успели ли они сложиться в месяц, год? Ему не было важно. И даже мысль о победе пришла лишь второй, когда она однажды подошла сама слишком близко, взглянула невероятно живыми, тёплыми глазами снизу вверх, совсем не покорно, но свободно и беззащитно, и спросила, распустив праздничную ленту на своей коробке сильным, решительным, чуть низковатым голосом:
- Может, выйдем сегодня?

Она сидела в пабе. Он был напротив, на столе перед ней коньяк, наверняка дрянной. Вокруг шумное сборище в большинстве своём несчастливых людей. Странно, ей впервые не было всё равно, хотелось слушать, смотреть, но больше всего - смотреть на него. Невероятной казалась мысль доверится, но откуда-то из самого сердца, из трепыхающейся глубины, шептал кто-то, что поздно...
- Хватит на сегодня, - голос страшно устал от тех нескольких слов, что пришлось сказать. Но усталость эта тоже была желанной и новой. Это даже немного раздражало.

У самой подворотни их нагнал назойливый перестук каблуков.
- Эй! Ну что ты, не слышишь меня, Энди? А это кто? - раздражающе лёгкий, приятный, счастливый голос оборвался тихим горестным недоумением. Одного взгляда на этого чистого ребёнка было достаточно, чтобы понять - девочка влюбилась, если не полюбила. И она могла бы поклясться, что его зовут совсем не так.
Проскользнуть под его рукой, попутно достав спрятанный у бедра один из ножей, и скрыться в подворотне, увлекая за собой испуганную дрожащую девушку заняло не больше секунды. Ей и объяснять ничего не пришлось, в распахнутых глазах плескалось столько боли и страха, понимания и неверия. Но неверия ему.
- Я-я...
- Он и меня обманул.
Его нож был отточен идеально, вошёл, вспоров платье, точно, она же чувствовала сердечко этой девочки.
А потом почувствовала его руку на своём виске, и мгновенная боль закончила всё.

Обманул. Будто это имело значение. Её голова хрустнула совсем как фарфоровая, она рухнула без вскрика. В слабеньком свете улицы видно было, как её висок и щека перестали быть молочо-белыми, превратившись в политые тёмной краской осколки.
Он опустился на землю, уселся между трупами. Родная темнота, плача, обнимала его.

Trust me, trust me, darling dear...

@темы: кино, видео, музыка, чердаки и подвалы, фанфы

---

Странность

Это ужасно странно выглядит, но я почему-то до смерти рада, что близняшка с кошачьим племенем сдружился.)

instagram.com/p/64KtLAE_wI/?taken-by=aureliovol...

@темы: us two

---

В ожидании

Я напеваю "Trust me", привязываю "Afrer the fall" к Локи, почти что-то пишу о карнавальных и очень жду второго Карнавала. Я жду, когда мы пойдём воевать небеса.

Вот так воевать.)


А тут иронично взывать помогает мисс один Мессир.

@темы: кино, видео, музыка, чердаки и подвалы

---

Зигфрид Обермайер "Калигула"

Второй роман дочитала об амператоре.)

И парочка слов, как водится.

Он более выдержанный, этот роман. Он неспешен и часто, очень часто холоден как мраморная колонна, нужно очень долго простоять, тесно к ней прижавшись, чтобы хоть намёк тепла почувствовать.

Здесь автор точно расставил все точки над "i". Отношение его к Калигуле понятно, но оно со временем не меняется, но проясняется, что ли. Очень интересно это представляется - куча сплетен, страхов, "пугалок", ненавистнических прозвищ, накопленной ненависти, и всё щитом против одного-единственного малопривлекательного для автора человека, человека, мнящего себя богом, человека, любящего так по-звериному и любимого так по-человечески (по-человечески, кстати, безответно), человека, которому сам автор при всей своей нерасположенности делает шикарный подарок - похожие на человеческие глаза. За тот подарок я на автора отдельно фыркнула, ну, да это уж вкусовщина.

Отдельного внимания заслуживают здешние плебеи. Если авторская нелюбовь к Калигуле граничит с отвращением, то многое может сказать тот факт, что плебеи в его представлении - нечто, что Калигула по праву презирает. Патриции и сенаторы могут быть трусливыми и не очень, подлыми и не очень, корыстными, коварными, глупыми и тихими, какими угодно, но плебеи - отдельная каста. Всё, что им нужно - те самые пресловутые хлеб и зрелища. И ждут они крови, причём сгодится всякая - невинная, знатная. Мне нравится реакция Калигулы на требования крови в цирке - он замечает Друзилле, что свою кровь плебеи почему-то видеть не рады, и посылает солдат за крикунами - они пополнят ряды гладиаторов. Плебеи обожают императора, потом ненавидят (за что бы вы думали? За отнятые деньги, конечно, больше никаких претензий), потом желают умертвить его убийц.

Конечно, желание это никто не выполняет. Но убийцы тиранов долго не живут. И автор заканчивает роман ретроспективой судеб триумфаторов мига.

Рим - это винно-кровавая лужа на каменных ступенях. И лунными бликами в ней сверкает любовь. Совсем не та, которая заставила бы почтенных отцов семейства вздыхать в умилении. Но ярко выделяющаяся чем-то надземным от окружающего рынка. Друзилла и Пиралия - это две жемчужинки, которые бы император никогда в вине не растворил бы.

@темы: кино, книги, размышлизмы, чердаки и подвалы

---

Идейки

Посетили меня идейки, две более-менее проявились, и похожи они могут быть на что-то подобное.

Странная ритмопроза про высохшее поле

Поле тихое сохнет под солнцем. Нет, не поле - поля, их много, среди них потихоньку дорога, и по ней никто не вернётся. Поле было и будет поле.
Кто останется боли?
По грустящему солнцем полю кто пройдёт с ней, презрев дорогу? Поле знает, оно забыло, оно будет, и вчера было. Оно горечью напиталось, оно вспыхнуть огнём не может - поле ласку хранит ведь тоже. И любовь, даже самую малость. Поле чувствует, как замиралось, поле знает надежды и песни - что-то слышало, что-то знает.
Кто прошёл - тот тоже их знает. Его кровь больше солнца сушит, и любовь больней жара ласкает.

Кусочек прозы про странное влияние колдовских глаз

просто видюшка, не для впечатлительных

-...я, сестра моя, многое могу...
Благородная Исида, кутаясь в вечный траур по усопшему единокровному мужу, застыла под взглядом ведьминских глаз сестры-Луны.
Синие покрывало в золотых звёздах, столь нелепое среди белоснежных жреческих одежд, полетело на пол, и Луна осталась в нежней пелены тумана пеплуме. Сербряный лунный диск в рыжеватых волосах, такой чуждый для всех за этими стенами, сверкал только и исключительно для Исиды - её повелительницы и сестры.
Луна будто по тихой песне доносящихся из-за тяжёлого занавеса свирелей и флейт подплыла к незаметному почти за обилием кистей и лент проходу к музыкантам и скрылась за ним, словно за тяжёлой чёрной тучей. Благородная Исида едва не наступила на своё платье, вскочив. Но тут коварная туча ткани и золота выпустила её сестру невредимой на волю, да не одну, а с редкой красоты метеором - молодой флейтист каждый шаг делал столь неуверенно, боясь и сделать и не сделать, что Луна не удержалась и засмеялась.
А потом поглядела в глаза метеора. Сердце Исиды знало, что он слышит - он слышит те мелодии, что давно снились ему, ту музыку, которая бы была ему по сердцу, его флейта больше не была флейтой - она стала оракулом, жертвенником и самим говорящим божеством. И всё это ради глаз царственной Луны.
Медный шарик часов еле слышно ударился о дно чаши. Полночь.
Траурное покрывало благородной Исиды на полу чёрной тряпкой.
Метеор застыл, едва ли узнавая императора в главной богине, торжественно вошедшей сегодня в свой новый храм.
Друзилла только улыбается:
- Для меня существует только один мужчина - ты. - Потом небрежно сверкает улыбкой в сторону своего метеора, спрашивая, как зовут его любимую.
Метеор, ласкаемый звуками её голоса, называет имя - Елена - хотя всё его существо желает кричать "Друзилла, божественная Друзилла!"
- Я - это она, - шепчет царственная Луна прямо ему в лицо и вдруг хватает внезапно прозревшего юношу за плечо, крепко прижимаясь губами к его уху, - Но меня ты будешь помнить всегда!

@темы: кино, видео, чердаки и подвалы, фанфы